Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

Тут мятежный генерал Франко опять поднял восстание в Испании против республики. Со всего света двинулись революционеры, чтобы помочь испанским рабочим и крестьянам в борьбе, уничтожить фалангу. В «Союзе возвращения» один кунак мне и шепни: хочешь вернуться в Россию скорым порядком поезжай в Испанию и насыпь перцу под хвост генералу Франко, победите фашизм и вернетесь в свои Палестины как герои.

Я поручил Зданеку свою семью, нашел пути в Испанию. Даже на обман пошел: сказал, что в белой армии был полковником. Военные специалисты ценились на вес золота.

Я же был не просто кавалерия, но удивительно владел пулеметами разных систем.

В Испании стал я бойцом Интернациональной бригады, а после второго боя командовал ударной пулеметной ротой.

Я тогда не жил, а пел, все во мне гудело от радости — я будто частично вернулся уже в Россию: повстречал русских, и не наших, парижских, а советских.

Правда, со мной они не очень якшались — посты занимали высокие, но мне и так, со стороны, глядеть на них умилительно. И только после одного случая представили меня русскому генералу, чуть ли не самому главному. Имя его мне неизвестно — товарищ Фернан, и крышка. А чую, или из донских степей он, или из семиреченских, скуластых казаков.

Воевал я исправно, но, что греха таить, имел свою корысть, как всякое существо. Бью по фашистской цепи из пулеметов, а сам думаю: вот там, за чертой, победа и родича. Поэтому отступления не понимал — и меня любили. Уразумел: под лежачий камень вода не течет, никто меня в Россию не возвернет, надо пробиваться самому, с пулеметом в руках сквозь вражеский стан, как и деды наши пробивались из турецкой неволи.

И я пробивался. Рота моя стояла насмерть. Вклинивалась в противника, нарушая его боевые порядки.

Так вот случай-то, как я к генералу на прием попал. В городе Мадриде было. Рота моя оказалась отрезанной. Три дома занимаю я. Сзади меня марокканцы-фашисты. Спереди в домах той стороны улицы испанцы-фашисты. Справа улица замкнута хорошими замками — танки фашистские, а вот слева еще никто не дислоцировался, пустые дома, выход.

Про этот выход я не думал — не хотел уходить с позиций, уж больно ловко под самую душу перехватили мы тут фашистов, срывали всю их наступательную операцию. Девять «максимов» у меня. И дома занимаю важные штабные, фашистские. Бумаги разные, карты и даже знамя мы прихватили фашистское. Я это знамя понимал как большой трофей и держал при себе свернутым.

Бой шел основательный. Как я говорю, отступать я не мог, а когда сам ложился за пулемет, то и промахов не имел по той же причине: Россию себе отвоевывал. Патронов у нас навалом, имелись гранаты, только с водой бедствовали — пулеметы жрали ее, как кони после долгой скачки.

Так вот случай. Как, что, почему — ничего до сих пор не знаю. Только выскочила на улицу в момент краткого затишья машина. Грузовик, полный испанских детей, беженских или каких там. Улицу прекрасно простреливали фашисты, а моя рота еще чище, как метлой, подметала все, появившееся в секторе.

Ладно бы, он проскочил, но оттуда фашисты пульнули очередью, и то ли мотор, то ли шофера повредили — остановился грузовик. Фашисты стали бить по нас пушками —

аж кирпичи брызгают, вот шрамик остался, чиркнуло.

Мы на вражескую стрельбу не отвечаем — дети все же, опасно, зацепить можно. Вдруг замолчали и гады. Да только они поумней нас были. Не успели мы моргнуть, как один гад вскочил на грузовик с ручным пулеметом и из-за детских головенок давай поливать мою прославленную рогу свинцовым дождичком. Как назло, с грузовика ему открылся мой первый взвод.

Ах ты, ору, зараза, на детях воюешь, так получай же!

Был у меня немец Георг Викланд, анархо-синдикалист, он гранатой здорово работал в бою. Вижу, роняют козырьки мои хлопцы из первого взвода, французы. А пулеметы мои молчат — не будешь же бить по детям.

Георгий, кричу немцу, дай парочку-тройку гранат по этому гаду. Георгий гранату достал. Стой, кричу, я сам прижму гада. Но ведь дети же!

И ударило мне в голову: выкинул я знамя фашистское вперед себя и побежал к машине. Георгий выстрелил в меня — посчитал за дезертира, изменника, я только чуть захромал, бегу.

И точно: остановился гад, опешил, дисциплина сработала, не смог стрелять в свое знамя, а когда сообразил, что дал маху, я его уже срезал.

Пацанов душ двадцать, мамка при них, губы трусятся, шофер ничком в кабине лежит. Трогай, говорю, мать честная. Мотор, показывает, пшик.

Метров сорок до фашистов. Столько же до нас. Посередке дети испанские. Одну девчушку в соломенной шляпе, с босой ножкой — туфельку потеряла, я даже в лицо запомнил. Ей-то еще воевать рано.

Слева, метров через пятьдесят начинались ничейные дома, за которыми можно укрыться и уйти из-под огня. Ну, думаю, видно, такая моя судьба иного пути домой, на Кавказ, нету. Только по этой улице.

Слазь, показываю детям и мамке. За мной. Знамя держу.

Тихо стало, как в церкви, когда выносят святые дары.

Марокканцы не видят этого. Испанские фашисты не бьют — знамя, да и политику понимают: дети.

Мои парижане молчат тоже — знамя вражеское надо сбивать немедля, но под ним дети, женщина тоже.

В сапог мне уже натекло — Георгия работа, но иду скоро, тут все на одном дыхании делается, и детишки понимают, аж обгоняют меня.

Все же какой-то мой снайпер не выдержал — чуть оставалось до углового дома, и дзиньк мне в руку. Я сказал, снайпер, потому что он бил точно — в руку, что знамя держала.

Я в другую руку древко. Тут и фашисты очнулись, разгадали мою игру огонь открыли. И вторую ногу прострелили — нечем идти. «Марш!» — крикнул я детям и упал.

Какой-то оголтелый пес фашистский кинулся ко мне зигзагами — знамя свое вернуть, крест заработать, и заработал: Георгий гранатой его на воздух поднял, а опускаться было нечему.

Вытащили мои хлопцы и меня. Дети спаслись все. Шофер оставался в кабине — наверное, убитый.

К вечеру третий батальон бригады выбил марокканцев, что отрезали нас от своих, и меня увезли в госпиталь. Выписался через месяц. Вызывают в штаб бригад — лимузин прислали.