Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

Приезжаю, еще с палочкой. Встречают не по-военному, а просто, как бы по-русски — обнимают. Испанцы, немцы, поляки. И советский генерал, товарищ Фернан. Этот даже поцеловал. Оглядел меня, засмеялся:

— Неприлично, товарищ Есаулов, командиру ударной пулеметной роты революционных войск ходить по улицам с фашистским знаменем. За это тебе выговор от командования. Сознание у тебя хромает — да и то сказать: беспартийный, бывший белый, — никак мое прошлое не забывалось. — А за это самое знамя ты награжден орденом. И, сказать по правде, тебе еще два полагается: один от международного

рабочего класса за то, что ты добровольно пришел сражаться с фашистской чумой, а другой от Испании — за спасение города Мадрида и ее детей. Салют! Но пассаран!

— Салют! — крикнули все. — Но пассаран!

— Салют! — ответил я. — Но пассаран!.. Не пройдут, значит, они, фашисты, по-испанскому.

А самому стыдно — какой же я доброволец, если корысть имею. Но поблагодарил всех, щелкнули меня в аппарат, адъютант поднес мне добрую кружку коньяка, повел в каптерку одеть — в госпитале мне выдали чьи-то обноски.

До сих пор жалею, что не сообщил товарищу Фернану свою личную просьбу вернуть меня после войны на родину хотя бы чернорабочим. Да ведь и так обещано было.

Война кончилась. И опять я торговал в магазине Зданека. Не пустили. Не то чтобы обманули, просто не до нас было. Победил тогда генерал Франко. Прошел. Во Франции нас встретили полевые жандармы. Я, правда, лагеря избежал — Зданек помог, он уже с министрами дружил и состоял в другой партии.

У Мадлен был другой интересант, он тоже не спешил жениться, но хорошо содержал ее и мою дочь — лавочник. Девочку свою Анюту — мы звали ее каждый по-своему — я тоже повидал, на мать мою похожа, на бабку, вся ее выходка. Жаль, по-русски только не знала.

Вскоре и Зданек отказал мне. Начались преследования коммунистов. Я не был членом партии, но я воевал в Мадриде. Правда, напоследок Зданек помог мне деньгами и переправил жить в рыбацкий поселок, где у власти стоял тайный коммунист, мэр, ну вроде атамана.

Рыбачил, сети чинил, пил вино в кабачке — и продолжал тосковать по родине. Помнил и Испанию. И берег в сундучке испанскую одежду: берет, красный шерстяной шарф, замшевую на меху куртку и егерские брюки — к ним выдавали ботинки, но я всегда ходил в сапогах, казак все же…

Немца я знаю с первой войны. На второй встретился с немцами в Париже. Вступил в Сопротивление, не раздумывая, чтобы, значит, сквозь это немецкое кольцо по Европе дойти домой. Но они обогнали меня — я был в Марселе, а они уже хозяиновали в Киеве. Из Марселя доплыл в Турцию. А там дело привычное — границу перешел. Представился своим пограничникам. Встретили очень хорошо. Дали запрос. Послали мою испанскую бумагу, что я награжден. Но ветер переменился. Отправили меня в первую мою тюрьму, в городе Ростов-на-Дону, для новых следствии: то ли не всех врагов выкорчевали с двадцать первого года, то ли усомнились в моей биографии. Вскорости враг ворвался в Ростов. Пришлось мне снова сделать побег — под бомбами в сорок втором году. Жаль, бумажка та пропала, за подписью товарища Фернана. В ней кратенько говорилось, как я казаковал на чужбине… Как я детей водил… по городу Мадриду…

…В ТОМ САДУ БУДЕТ ПЕТЬ СОЛОВЕЙ

Встала

вдали первая синяя гора Кинжал. Прошумели по окнам электрички ветки бештаугорских дубов. Промелькнули поселки, станции, города. Запахло паленым железом — крутой спуск. Английский, дикорастущий парк. Станица.

С вокзала Глеб Есаулов вышел через какую-то дыру в заборе, хотя давно никаких заслонов не было. На переезде ему повстречалась машина. В кузове, за деревянной решеткой, понуро и тесно стояли кони. Кони, у которых по четыре ноги, — зачем же им машина? На вопрос Глеба шофер ответил: на бойню, кур кормить.

Богатырей — на корм! курам!

Кормил и Глеб кур мясом, но не конями. Сердце скотовода облилось кровью. Убивать скот приходилось и ему, но так вот, на машине, он никогда не видел. И посочувствовал меньшим братьям. Немало перевидал он людских арестантов, но так не переживал, как при виде коней в тесном решетчатом ящике. Потому что люди-арестанты при случае могли сами стать конвоирами. Кони — никогда.

Боже мой! За каких-нибудь десять лет даже горы изменились! Половину одной стесали на камень — динамитом рвут, под другой город вырос. Изменилась и станица. Первый порядок — тьфу ты, дьявол! — надо переходить по зеленому огоньку — нешто поймут быки? Но быков не видать, потеснили с главных улиц. И лица новые, чуждые, незнакомые.

«Мужитва понаехала!»

Есть и радостные перемены — сильно обмелел Подкумок:

«Запустила чертова власть речку!»

Д о м в о л ч и ц ы потемнел, будто просел, похилилась железная волчица, утратила ярый блеск зубов и сосцов, отполированных ветрами и снегами. На крыше, чтоб вы провалились, две трубы:

«Ровно у мужиков».

По занавескам видно, люди живут. Веранду занехаили. Ворот нет остались белые ноздреватого камня столбы с ржавыми винтами:

«Дуй, ветер, тащи крышу, в поле травушка не расти!»

Ставни не крашены со времен Глеба. Сукины сыны — желоб водосточный починить не могут, угол фундамента подмыт. Ступени парадного заколоченного крыльца заросли травой, но стоят прочно. Камни тесали, как сейчас помнит, с дядей Анисимом под бугром, красным от маков, Солнце в тот день палило. Потом ударила гроза с молоньей — спасались под яром, гудящим от черной воды. Клены под окнами срублены. Строений и служб нет. Уничтожен «кабинет» Глеба, лавчонка прадеда Парфена Старицкого.

По двору прошла голорукая баба, сзывая цыплят. Цыплята выбегали из зарослей хрена, посаженного Прасковьей Харитоновной.

Как там в подвале — цел ли тайник?

К Синенкиным идти не посмел — Мария давно не отвечала на письма. Долго не мог отдышаться у речки на пригорке, запорошенном гусиным пухом. Тут и он пас гусей еще бесштанным мальцом. Потом телят. Купался. Купал коней. Было здесь в старину игрище, дотемна играли в орла, чиркали спички и зажигалки, чтобы рассмотреть упавшую монету.

Интересно, сохранилось ли то добро, что разносили с Ванькой по дворам перед раскулачиванием? И должок какой-то ему причитается со станичников.