Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

— А чего же еще?

— Надо еще самим выжить. Я за вас всех в ответе. Люди, как патроны. Их беречь нужно. А уж если расходовать, то с явной выгодой.

— Какая у войны выгода? — спросил Иван.

— Победа. А чтобы не задавали дурацких вопросов, буду с завтрашнего дня проводить с вами политзанятия. Начнем с изучения пулемета. Чтобы все семь человек знали его наизусть — он наше главное оружие, с ним мы можем в горах держать не только вот этих немцев, а целый батальон. И держать, и перебить — патронов хватит.

— Значит, и Нюське моей стать пулеметчиком? — усмехнулся Митька.

— Вот именно. Пока

и она не овладела пулеметом, в бой нам соваться невозможно. Ты заговоренный от пули? Нет. Шлепнут тебя как миленького, кто дальше строчить из пулемета будет? Игнат. После него Иван. А потом и Нюськина очередь подойдет. Неужели и этому ты не научился в Красной Армии? Нет, не будет с тебя капитана!

Митька искоса смотрел на командира — полковник и есть, и вид не тот, что в колхозе, и слова другие. Командиром Спиридона не выбирали — он назначил себя сам, но никому в голову не пришло бы выбрать другого.

— Я сказал завтра? Нынче! — скомандовал Спиридон. — Иван, выкатывай «максима» на середку, начнем политзанятие…

МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ

Глеб Васильевич возился в мыловарне, починяя «механизмы». В стылой бане вонь, сажа клоками висит, черная паутина. Долго возился с котлом, переставляя его так, чтобы быстрей нагревался. Хоть и перещеголял Глеб конкурентов, но завод его убог. Теперь придется расширяться — смерть протянула ему услужливые руки, отравленный скот он купил. Говорили, что немцу скоро капут, что скот уничтожили партизаны. Это была неслыханная удача, такое пропустить нельзя, дело пахнет миллионами. Что немцу капут это его не касается. А партизанам тем дай бог здоровья!

Какой-то иной свет, что-то чудное, древнее в оконце бани заставило оглянуться — упали легкие пушинки снега. Душу наполнило стариной, тихим станичным житием без войн, разрух, одиночества. Снег в старину означал отдых, праздник. Управил скотину — и полеживай на печке, покрикивай на домочадцев.

Глеб вышел из мыловарни, подставив лицо снежинкам, воспоминаниям. Об эту пору ехал бы он на крепких лошадках в лес, привез бы хозяйке жарких дубовых дров и после веселого, трудного дня поужинал с волчьим аппетитом, помолился бы на образа и залег на жаркую перину…

В эту минуту, шатаясь, как пьяная, вошла во двор Мария. Прорвались мучительные рыдания матери:

— Отец… Антон, сказали, убитый… сыночек наш.

— Кто сказал? — передалось и ему горе.

— У Малафеевых сын без ноги вернулся, говорит, что видел погибель Антона… Я и к гадалке ходила — убитый, сказала…

— Брешут они все, и гадалки тоже, живой он, я сны вижу!

Бережно обнял Марию, повел в сарай, где еще пахло ослом. Долго утешал и успокаивал несчастную мать. Когда-то в отношениях с Марией он был богом, господином, потом любовником, мужем, а дальше стала она для него как бы матерью. В эту минуту снова стал отцом, главой семьи. Мария рыдала.

Сквозь снежные сети повел ее к другой гадалке, а Малафеев сын мог и ошибиться. Ни советских, ни немецких денег эта гадалка не брала — только продукты, вещи, золото, серебро. Глеб распорол подкладку шапки, отдал последнюю золотую монету.

Гадалка завела их в темную комнатку, сказала смотреть в блюдце с водой, поставила свечи в разных местах столика и вышла.

Вначале было жутко: холодные стекляшки глаз сына…

Лежит… На арбе как будто… Точно — арба. Покорно тащат ее Глеб и Мария. Кладбище кресты. Желтая глина могилы — родовой клад, куда недавно положили Михея… Видят: Глеб взял сына под мышки и осторожно опускает рядом с бабкой, Прасковьей Харитоновной, которая лежит, как в первый день смерти… Вдруг Антон зашевелился, качнулось пламя свечей, отстранил отца и с трудом встал, протирая оттаявшие глаза…

— Сыночек! — всхлипнула Мария, и видение исчезло. Сама виновата гадалка, знаменитая бабка Киенчиха, костоправка и знахарка, предупреждала: не говорить ни слова в продолжение сеанса.

Выслушав рассказ Глеба, Киенчиха сказала:

— И гадать нечего — живой, был при смерти, выкарабкался, и жить ему долго, счастливые вы…

Мария уже рыдала от радости.

Мело по-зимнему, с морозом.

— Зайдем, — попросил отец возле д о м а в о л ч и ц ы.

Она благодарна ему — золотую монету не пожалел! — ослабела, ноги и грудь в какой-то стыдной истоме после пережитого горя, а посмотреть комнаты, в которых жила еще девочкой в прислугах, интересно.

Горечь не проходила совсем — могла и Киенчиха ошибиться, она всем ворожит: живой. И стала эта горечь безотчетным желанием удержать жизнь, повторить дожизненную близость с Антоном — или нового Антона родить в зареве бабьего лета.

Она отдалась ему страстно, как в молодости, не отпуская его до вторых петухов. Она помнит, как неприятно поразила ее жаркая близость отца Федора и матери Насти после гибели братца Антона, и теперь поняла их примитивный, но верный инстинкт. Тогда она их ненавидела за их каждоночную любовь, а теперь простила и порадовалась, что они не хотели отдавать сына могиле.

Как золотую гробницу, разграбил Глеб ее душу, но еще немало сокровищ оказалось на дне. И он торопливо хватал, пользовался драгоценной усыпальницей добра, любви, красоты.

З д е с ь н е о ж и д а н н о в с п ы х н у л ч е т в е р т ы й р о м а н М а р и и и Г л е б а Е с а у л о в ы х.

Внизу, под полом, беззвучно плакала глухонемая, видевшая женщину, прошедшую с хозяином.

Отравленный скот оценили в тысячу марок. Таких денег у Глеба не было. Занять не у кого. Помирился с квартирантами ради такого дела. Продал из-под полы подростку штык, украденный в бомбежку на аэродроме, хомут, кольцо обручальное. Все равно не хватает денег. А перевоз, обработка, дрова, химия, новое оборудование — в бане теперь не управишься!

Тут пригодилось знакомство с бургомистром. Заложил магистрату д о м с в о л ч и ц е й за пять тысяч марок, под большие проценты, на краткий срок. Деньги все пошли в дело. Нанял наконец работника с его лошадью и троих рабочих, кроме Пигуновых, всем положил зарплату. В долгах, как собака в орепьях. Но прибыль ожидалась баснословная. В новом цехе запылали огни.

Мыло получилось отменное — туалетное и стиральное, отлитое на четыре формы: ромбом, кругом, треугольником и квадратом. На упаковке лично стоял хозяин, заворачивал пахучие, как трупы, бруски в немецкую туалетную бумагу, перфорированную, с разными подходящими для воинского духа изречениями. Он приоделся, выбрил щеки, омолодил усы. Мария, правда, не показывается, но ничего — всему свое время. Вот расторгуется и возьмет ее в дом хозяйкой.