Молоко волчицы
Шрифт:
— Там верба с дуплом.
— Верно, дикая кошка жила в нем с весны.
— Будем держать там почту, я там часто проезжаю…
— Убить я тебя там хотел, уже и в засаду становился, Марии я верил, а тебе нет, самый ты был контра, а потом картошечку разглядел, разгадал твои козыри.
— А теперь слухай, что дальше…
Договорились. Кучер делал вид, что не вникает в дела начальства, оглаживал серых, поправлял супонь и шлеи. Игнат забрал остатки самогона и еду, направился в балки. Председатель повернул назад, в поселок животноводов.
Спиридон сидел на бугре, рассматривал яркие морозные созвездия и угнетался ничтожеством земного мира, невообразимыми пространствами звездных пустынь. В одном лагере напарником Спиридона на рубке тайги был профессор астрономии. Если планета Земля — крохотная тля, букашка, зернинка помета какого-то гигантского звездоящера, некогда промчавшегося по Млечному Пути, то кто же тогда он, Спиридон? Внизу в темноте лежал поселок. Выл волк. Войны, странствия, история томили мизерностью в недосягаемом блеске звезд. Надо это людям — астрономствовать?..
Пока он так размышлял, Иван и Дмитрий привезли яд в цинковом ящике. Поехали к свиньям — рядом с ними овчарник. Теперь председатель серьезно совещался с Любой Марковой. Свиньи лежали на соломе, гладкие, откормленные. Овцы пугливо сбились в плетеной кошаре под крышей, начинавшейся от земли. У дверей черные собаки-волкодавы.
Митька давно не давал овцам соли, и баранта жадно кинулась к белым кристаллам яда. Десяток овец зарезали себе, а остальные двести тридцать околели. Отравили и свиней. Люба вошла в каморку, дверь снаружи привалили огромным камнем и подперли колом. Председатель с кучером пошли домой, к тетке Фольке. Сидели в землянке, млея от печного жара. Фоля ругалась:
— Где тебя черти носят? Должно, по бабам бегаешь, кобель!
Спиридон сонно помалкивал.
Дмитрий замел следы на кошаре и свинарнике, зашел в ларек. Там при свете огарка сидели поздние гуляки. Зоотехник почесал с ними язык — какие бабы слаще, угостил гуляк винцом и позвал их сходить с ним к овцам и свиньям — будто кричали там, а время темное, опасное. Вооружились палками и пошли, петляя по узким и крутым дорожкам балки. Дверь свинарки оказалась припертой. Из каморки слышался плач Любы. Засветили «летучую мышь» и побледнели, слушая рассказ женщины, как егерь Игнат Гетманцев хотел ее убить, но потом запер дверь и пошел в свинарник. Зоотехник первым кинулся к свиньям — они уже остыли. Заглянули в овчарню — овцы дохлые. Была полночь. Побежали к председателю. Еле «добудились» его. «Перепуганный» председатель помчался в станицу, доложил атаману о случившемся.
— Гетманцев? — крикнул Глухов. — Да ты знаешь, он немца ухлопал!
— Да ты что?
— Вот зараза! Нешто попадется он нам! Шкуру теперь спустят с нас!
Постучались к немецкому продовольственному лицу. Сонный немец долго не впускал русских, наконец признал атамана и уразумел, что произошло. Вызвал из комендатуры наряд,
Увидев огромных волкодавов, интендант опасливо спрятался за солдат.
— Как такие собаки пустили бандита? — спрашивал он колхозников.
— Есть люди, господин майор, — говорил Митька, — от которых собаки бегут — эти люди сосали волчиц.
— Это есть римский легенда, — приосанился майор. — По-русски сказка, брехня.
Митьку бил озноб. Он не понимал, зачем председатель привел атамана и немцев, когда сразу надо было бежать в горы.
— Гетманцева нашли в волчьей норе, — поддержал племянника Спиридон, возили царю показывать в клетке, и он ел сперва только живое мясо и кричал по-волчиному.
Алешка Глухов вылупил глаза, но смолчал, дрожа за свою шкуру.
— Это отшень интересно, пора записать, — сказал немец и черкнул в блокноте пару слов — очередное кавказское сказание.
Митька, Иван, Глухов знали станичное предание — только не Игнат, а Глеб сосал полуволчицу, и собаки его понимали. Да и сам Митька однажды притворился животным — бычок-двухлеток с ревом пошел на него, опустив рога для удара, отступать Митьке было некуда, в загоне, и он, поставив пальцами рога, заревел тоже и пошел на бычка, тот остановился, а Митька успел перемахнуть через плетень. «Чистый бугай!» — смеялись тогда Доярки.
Интендант продрог, ему дали араки, он выпил и стал добродушным. Майор не любил гестапо и полевую жандармерию, сумел скрыть, что в его жилах одна восьмая семитской крови — прабабка дрезденская еврейка, считал, что карать надо воров, коммунистов и евреев, а русские будут неплохими работниками в баронских мызах и поместьях, которые фюрер обещал своим легионерам. В молодости майор собирался стать судьей в родном силезском городке, судьба распорядилась иначе, но он продолжал считать себя превосходным криминалистом.
В два счета он установил, что рабочие не причастны к отравлению ведь именно он нашел в свинарнике трубку с именем Гетманцева на чубуке, чем лишний раз доказал превосходство арийского духа над неарийским.
Добродушие его улетучилось, когда атаман сказал, что убийца офицера гестапо и отравитель скота — одно лицо.
— Найти и повесить хотя бы его семья!
— У него нет семьи, — ответил Спиридон, с волнением поглядывая на многочисленный отряд немецких солдат — тигр в оленьем стаде.
— Вещать знакомых, кунаков, соседи!
— Какие у него знакомые — жил в лесу, молился колесу, дружбу водил с волками, прокусывал людям шеи…
— Безобразие, — возмущался майор, радуясь литературной находке. — Это надо писать большой книга! Головорез, джигит, абрек! — с трудом выговаривал он слова старокавказских времен, майор был грамотным. — А кто есть твой отец-молодец? — подозрительно обратился он к Митьке, у которого зуб на зуб не попадал.
— Отец у него хороший — кулак! — ответил Глухов, пировавший в прошедший вечер у Глеба в доме.