Молоко волчицы
Шрифт:
— Эх, бабы, прощайте! — первым вскочил Михей. — На! — влепил поцелуи в вишневую мякоть влажных губ Ульяны. Для порядка поцеловал и Фолю, и мать.
Все три брата побежали из сада, наказав матери и Фоле немедля седлать коней и привязывать всегда готовые торока. Бежали, пригибаясь по-военному, словно уже свистели над ними германские пули.
Они вливались в толпу пеших казаков. Их обгоняли конные слуги отечества, жившие ради одного великого мига — для битвы с врагами. Все остальное — лишь подготовка или суета.
И не было тут Есауловых, Синенкиных, Гарцевых, Глотовых, Глуховых, Мирных, Горепекиных — было одно святое воинство.
Не
Дядя Исай Гарцев, брат атамана, тоже торопится. Он знаменит быстрыми ногами. Его отец, покойный Лазарь, говорили, догонял оленей — в ту пору водились они у Железной и у Верблюд-горы.
Отслужив и женившись, Исай однажды возвращался с торгов из соседней станицы. Только зашел в придорожный лесок перекусить — летит офицерская тройка барина Невзорова. Казаки цену себе знали, сами офицерами становились, и решил Исай попроситься на облучок. Выскочил неожиданно из кустов, замахал:
— Стой!
Кучер с испугу заикаться стал, думал, лихой человек гонится. Барин неробкого десятка, но пистолеты приготовил.
Кони как звери. Казак не отстает. Тут и седоку интересно:
— Гони, Ванька!
Солнце палит на горной дороге. С коней пена клочьями. Кучер вскочил на дышло, хлещет коней по ушам — бегун наседает. Наконец показалась станица.
Только влетели в улицу, правая пристяжная — бряк, в постромках волочится, ногами сучит, запалили. Пришлось остановиться.
— Кто таков? — строго спросил барин.
— Из местных казаков, ваше превосходительство, хотел, чтобы подвезли, — объяснил Исай, отираясь рукавом.
— Сукин сын, какую лошадь загнал!
Невзоров выпил чарку, поднес и Исаю, похвалил:
— Хорошо бегаешь!
Бегал Исай и впрямь хорошо. Недавно заварил на покосе кашу, а соли нет. Пока каша поспела, он смотался в станицу за солью — двадцать верст в два конца.
Сверкая персидской серьгой, Анисим Лунь с дымным взором прорицал:
— «Кто прольет кровь человеческую — того кровь прольется рукой человека!..
Всякая плоть извратила свой путь на земле!..
Как орел налетит на тебя народ, языка которого ты не разумеешь! Женщина, жившая у тебя в неге и роскоши, которая никогда ноги своей не ставила на землю по причине изнеженности, будет безжалостным оком смотреть на мужа и сына, и не даст им последа, выходящего из среды ног ее, и детей, которых она родит, потому что она, при недостатке во всем, тайно будет есть их в осаде и стеснении!..»
«Счастлив тот, за кем службы нету — живет помещиком в дому», сложили песню обмиревшие воины, давно рубившие шашками хворост да капусту. Но теперь властный холодок пробегал по казачьим спинам.
Запахло дальними странами, походами, палатками и боевыми трофеями конями, оружием, шелковыми портянками, стыдливыми пленницами.
Запахло дикой волей, полынной горечью расставания, пьянящей душу казака, как солдатский спирт. Казакам не привыкать сражаться в дальних странах — прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили!
Уже стоял на крыльце правления атаман Никита Гарцев. На сером жеребце, в походной бурке, с золотой шашкой и револьверами у седла подъехал полковник Невзоров, а было ему под
В военное время он старший в станице по чину — в мирное время станицей управлял атаман, а над всеми неказаками, от мужика до дворянина, был курсовой пристав.
Подгоняемый крыльями радости, еще в саду повеселевший Михей влетел на площадь чуть не первым — кончилась тихая скука станичного бытия!
— Откуда бежал? — спросил его Невзоров.
— С сада, версты четыре, прямо сюда!
— Молодец! — угадал полковник казака-бунтовщика. — Теперь разом домой — за конем и снаряжением. Прискачешь первым — чарку на брудершафт с тобой выпью!
Михей птицей ринулся домой, чуть не стоптав в переулке дедушку Моисея Синенкина.
Семидесятитрехлетний дедушка с трудом отрывал задеревеневшие ноги от земли, мелкими шажками бежал, поспешая на военную сходку. Лицо младенчески чистое, плечики от ветхости сузились, но грудь выпячена истово, упрямо, медалью вперед. Шашка в деревянных ножнах при Моисее.
Полковник Невзоров, помолодевший сразу на двадцать лет, с улыбкой человека, дождавшегося своего часа, задорно подмигнул старику:
— Немчуру пощипать пора, кавалер?
— Пора, ваше превосходительство, пора! — радовался старик великой вести.
Потревоженным ульем гудела станица, сбегаясь к белой хоругви с косоглазым ликом Андрея Первозванного.
Станичный шаман, дядя Анисим, бесновался на площади — нынче на его улице праздник: есть повод поустрашать станицу.
«Горе тебе, Моав! Погиб ты, народ Хамоса!..
Горе жителям приморской страны, народу критскому! Будет страна их пастушьим овчарником и загоном для скота. Растения отдам гусенице, и труд ваш саранче. Виноград побью градом и сикоморы льдом…
Высокое дерево понизится, зеленое засохнет, сухое расцветет…
Живых не достанет для погребения мертвых…
И будешь есть помет свой и пить мочу свою…
В домах поселятся страусы, и косматые будут скакать там…
Из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон…
Жен бесчестят на Сионе, девиц в городах иудейских. Князья повешены. Лица старцев не уважены. Юношей берут к жерновам…
Что сидишь ты между овчарнями, слушая блеяние стад? В племенах Рувимовых большое разногласие…
Что хвалишься долинами? Потечет долина твоя кровью…»
Началась эпоха мировых войн — нападение человечества на земной шар. Отныне убитых на войне будут считать… десятками, сотнями миллионов, а убивают на войне самых сильных, молодых, здоровых. Первая палка в руках человека разумного была оружием. Потом она стала и мотыгой. Но появилось копье, изобрели лук, меч, ружье, пушку, пулемет, танк, самолет, бомбу… а шумерская, хеттская, древнеегипетская мотыга и в двадцатом веке оставалась основным инструментом земледельца. Так ублажали бога войны люди сапиентные — р а з у м н ы е. Вся мировая история была историей одной нескончаемой бойни. Есть ли иной путь развития жизни на земле? Этого не знали станичники. Пока они обвешаны оружием, на военных конях, и матери бессильно держатся за стремена. Матери, в муках рожающие детей, плотью которых кормят раздувшегося Марса. Кто скажет, сколько станичников вернется домой? И лица матерей чернеют, матери уже убиты. И плачут будущие вдовы. Радуются яркому столпотворению на площади казачата, доля которых сиротство. Пока они гордятся отцами и братьями, завидуют им.