Молоко волчицы
Шрифт:
— Матерью русских городов, — вставляет хорунжий.
— Соловей-разбойник. Пожирал он людей несчетно. Взял меч-кладенец богатырь, привез на княжеский баз того разбойника в тороках и ссек головы поганищу. А сделал то казак муромский, дедушка Илья.
— Сказка, что ли? — спрашивает толстый Саван Гарцев, недолго пробывший кучером при ставке царя. Верный себе, он и сейчас жует что-то. На поясе две баклажки привязаны.
— Сказка! — повысил голос Роман. — Печенеги да половцы, тмутаракань разная налетала на русичей. Забирали куниц, мед, скотину. Убивали мужей. Жен и детей в полон угоняли. В княжеских гридницах, в храмах коней держали. А гнали их прочь воины святорусские, что на дальних заставах жили на свой особый манер — вольной казацкой жизнью! Били и викингов скандинавских, и ханов восточных, крепко стояли за землю русскую!
— По истории тогда казаков не было, — молвил Михей и оробел: ученый
— Ты, Миша, историю учил по книжке генерала Караулова, а мы читали римских и готских авторов, что нашу жизнь знали лучше нас. Были казаки, но слово было другое. Святой Александр Невский стоял с ними в Ледовом побоище и потопил крестоносцев и их рогатых магистров. И под щитом князя Дмитрия Ивановича Донского вывели они землю русскую из беды на поле Куликовом. Воевали царю Сибирь. В Аляске фортеции ставили. Чертов мост перешли с генералиссимусом Александром Васильевичем. И никакой награды себе не требовали, окромя воли. Конь, клинок, парус — вот владенья казака. Потому и селились на дальних окраинах, расширяя Русь плечом, плугом и «вогненным боем».
— Потому селились на окраинах, — морщит лоб Михей, — что горькой была мужицкая доля. Бежали из помещичьей крепости на рыбные реки, в богатые леса, ставили городки и станицы, обносили их частоколом из колючек, жили в землянках, лаптем щи хлебали — зато сами себе атаманов и попов выбирали.
— И стояли те городки и станицы как крепости духа византийского!
— Нашел верующих! — спорит Михей. Замолчи Лунь, и Михей многое не сказал бы и не узнал сам — ведь говорил такое впервые, хотя немало передумал за войну, многое узнал из книг. — Кто бежал в казаки? Каторжники, ярыжники, раскольники, разная наплывь. Вавилонское столпотворение. Приходили из земель польских и литовских, просились казаковать. Их били при народе плетью, дух иноземный вышибали, брали с них бочку зеленого вина, и погибшие души становились казаками. Поставил на Сунже или Кубани армянин купецкую кибитку — и тоже, глядишь, в казаки записался. Какой-нибудь Гасан, украв в ауле Фатьму, вихрем скакал в терский городок, и наутро он уже Иван, а она Машутка.
— Ну и что же? — кричит тонкогубый Лунь.
— А то, что казаки сроду бунтовали против царей! — сам себя уговаривает Михей, опаляясь червонной новизной слов. — Наши терцы участвовали в Булавинском бунте. Ходили с Иваном Болотниковым брать Москву, все полегли под Каширой, а им предлагали спокойно вернуться на Терек, о стойкости их написано в донесениях царских полковников того времени. В царских указах обязывалось называть казаками только «прямых атаманов и честных слуг», а кто шел против престола, «называть бы ворами и, бив кнутами, ссылать в рудные ямы». Ножницы палачей не раз стригли казацкие чубы. Бывал и дураком казак. Запорожская Сечь вместе с польскими интервентами разоряла Россию, а наши терцы, как быки, уперлись за Лжедмитрия, насмерть стояли за Марину Мнишек с сыном, «воруху и воренка».
— Ты и Марину Мнишек знаешь! — усмехнулся ученый Лунь, в душе не признающий офицерский чин Михея.
— Казаки сами ходили со Стенькой Разиным и сами выдали его властям!
— Потому вор! — выкрикнул Роман. — И Омелька Пугачев вор!
— Это каких Пугачевых? — спросил Петька Яицкий. — Что на горе жили?
Лунь с сожалением посмотрел на него:
— У тебя, Петр, фамилия от тех времен идет, от реки Яик, — и продолжил:
— Сей вор, донской казак станицы Зимовейской, дезертировал из Пруссии, обретался в подземных кельях, явился спасаться на Терек к войсковому атаману Павлу Татаринову, и записали того вора в Терско-Семейное войско. А ему, видишь ли, насеку хотелось заполучить, самому атаманить. Терцы-молодцы побили паршивца. Бежал он в станицу Моздокского полка. Там такие же воры выбрали его атаманом-ходатаем, выдали двадцать пять рублей серебром и послали к матушке государыне бить челом, просить вольностей, словно не были они вольными. Брухачей корове бог рогов не дал. В пути Омельку арестовали правильные казаки, отобрали денег двенадцать с полтиной — остальные пропил, фальшивую свинцовую печать якобы Донского войска, шелковый кушак и лисий малахай. Сей беглый казак был неграмотен. На допросе за него руку приложил сотник. Приковали его к лавке. Ночью он открылся часовому как благочестивейший, почивший в бозе император Петр Третий, обещал часовому пост министра и бочку виноградной водки, и тая бочка соблазнила пакостного часового. Зажег Омелька пожар на Яике-реке. Пришлось самому Суворову разрабатывать план поимки вора. В железной клетке привезли «царя» в Москву и «короновали» топором на Болотной площади. За бунт Пугачева указом Екатерины река Яик стала называться Уралом, станицу Зимовейскую хотели сжечь дотла, потом переименовали в Потемкинскую, дом Пугачева сожгли —
— Во как расправлялись цари с бунтовщиками, — говорит Михей. — Потому что Пугачев воевал за народ, а не только за казачью волю. А что он императором себя объявил, так это и в разведке бывает — мы с Гарцевым не раз выдавали себя за мужиков-лесорубов.
— Царь Грозные Очи — Петр Великий, — не слушает Михея Лунь, узаконил казачье войско. Люто боролся он с двоеперстием и бородами, а терцев самолично прибыл жаловать старым крестом и бородой. Как же казак мог бунтовать против государя, если виноделие, ловли, соль, лес, промысел монастырской икры не облагались налогами! Поработал казак лето — и мог табун кабардинских коней купить.
— Это было при царе Горохе! И соль, и вино, и морской промысел давно стали царской монополией! — Михей уже спорит спокойно, осмысленно.
— Ладно, — соглашается Лунь. — Но взамен этого монархи поставили казаков на казенный кошт как первых защитников отечества. Выдавали порох, свинец, денежное довольствие, хлебное жалование — столько-то четвертей муки, четвериков овса и крупы, столько-то фунтов соли и водки, каждому по чину. Давали и казачьим вдовам, если растили царю сынов. Из Оружейной палаты нам отправляли бердыши, палаши, стрелецкие знамена, польские жупаны, шведские камзолы да мантии, хотя и секиры, и камзолы казаку ни к чему — вот она, шашка острая! Даже и пик поначалу не было. Наши деды с шашками против пик ходили, развеют татарву, как мякину, потом пики рубят и кашу варят на них!
Казаки засмеялись — знай наших!
— Складно говоришь, Роман, — не сдавался Михей. — А почему в наших семьях родится по двадцать душ детей, а выживают трое-четверо?
— На то господня воля!
— Потому что лечимся молитвами, свяченой водой, шептанием. А о казачьем богатстве один генерал-инспектор писал: «Бедность их ужасающа, офицеры вынуждены продать серебряные знаки и шарф».
— Там же написано: «Его спартанская бедность позолочена лучами военной славы», — воспрял Лунь. — Главное богатство казака не дом, а верность присяге, войску. Живи под плетнем, а церковь чтоб восьмиглавая. В старых письменах нас именуют горстью. Сто человек всего держали однажды Азово-Моздокскую Линию, от моря до моря. А налетали на Линию разные хангиреи тысячами конников. Или ты бабу-казачку сравнишь с мужичкой? Про наурские щи слыхали?
— Чего, чего? — придвинулись к рассказчику казаки.
— В станице Наурской было. Налетели Магометы. На валы бросились и бабы, в нарядах, монистах — стоял годовой праздник. Орудовали вилами, топорами, вар лили и — туда же! — поспевшие щи со свининой. Так потом и спрашивали обожженных горцев: «Не в Науре ли щи хлебал?»
— А казаки не пробовали на вкус, какой он, карачаевский или чеченский кинжал? — заступился за горцев Михей. — Только посинелые языки вываливались. Горцы — это тоже казаки, что остались на кручах со времен Великого переселения народов. Перемешали тогда гунны котел человечий медными мечами. Кто уцелел, прижился в горах, привык видеть тучи снизу, отбивался от всех, пускал корни в камни. У нас крест и станица, а за спиной Москва. У горцев Коран и аул — отступать некуда. Потому и верит в своего магометанского бога так, что молитву не могли прервать наши николаевские солдаты. Потому и блюет весь аул, если ветром принесет запах свиной каши от наших биваков. Земля у них богатая, а за пшеничный хлеб с яра сигнут — только и знают мамалыгу кукурузную. Яблоки ели лесовые. Налетела конница Шамиля на славный садами Кизляр. Сады и помешали штурму. Муллы и беки орут — бесполезно: солдаты ихние полезли на ветки, набивают пазухи грушами да виноградом, известными им лишь по Корану. Виноград-то лучше пороха на вкус…
Из соседней балки быстро бежал по земле туман. Кони, седла, бурки, трава повлажнели. Казаки подбросили сушняку в огонь, открыли баклагу с общим спиртом и продолжали беседу в теплом дыму, с погорячевшей кровью в жилах.
— Виноград, он, конечно, сладкий, — как бы соглашается Лунь. — Но сам говоришь, что молитву горца не прервет ни русская шашка, Ни смерть матери. Потому что война тут была священной, религиозной. Бедный горец пастух Ушурма увидел во сне двух на белых конях мусульманских ангелов. Они велели ему идти проповедовать мюридизм, войну против неверных. «Кто поверит мне?» — спросил Ушурма. «Иди! — сказали ему. — Сам аллах, великий, вечный, будет вещать твоими устами!» И Ушурма стал Ших-Мансур — святой проповедник. В первом сражении ему неслыханно повезло — с горсткой всадников он перерезал двухтысячный русский отряд. Тогда все аулы поверили и встали под зеленое знамя пророка. Ших-Мансур называл себя пастухом. Наши деды дразнили его «пастух-волк», потому что настоящий бог наш Иисус Христос.