Молоко волчицы
Шрифт:
— Хлеб-соль! — грозно рявкнул с порога атаман, покручивая ус.
— Милости просим, батюшка, — поклонилась атаману мать.
— Спаси бог, только от стола. Гутарить буду, сукин сын! — нагонял страха на Глеба Федор. — Нашкодил, кобель, и в кусты? Цыть! — И стукнул насекой по столу — чашки-ложки подпрыгнули.
— Ты чего, дядя Федор? — поднялся Глеб.
— А то, что судить тебя будем, мамая проклятого! Прасковья, дай-ка выпить чего, вот в мою кружку, — кружка у атамана на цепочке укреплена за серебряный пояс.
Выпил. Стал говорить
— Глеб Васильевич, — заплакал Федор, — истерзал ты нас, душу вынул! Мы ведь Маруську за тебя прочили, Петра не хотели. Что есть у нас в доме возьми все, владей, только живите в законе, или тебе зятем атаманским мало?
— Да я разве против? — отлегло от сердца Глеба — думал, дознался атаман про его махинации с конями, которых дважды продал белой армии. Сами же вы отдали ее за Глотова.
— Прасковья, приведи Маруську, я их сейчас сам повенчаю заместо попа!
Когда Мария и Прасковья Харитоновна вошли в хату, Федор уже пел песни.
— Манька! Богом святым соединяю вас с Глебом и благословляю на долгую жизнь! — голос Федора стал торжественным, дрожащим, и дочери до слез жаль отца — гордость переборол, на поклон пошел!
— Поздно надумали, папанька! — отрезала Мария.
— А, недаром люди говорили, с Денисом-партизаном путалась, сука? Убью, нечистое племя! — поднял серебряный костыль.
Глеб перехватил костыль — и все замерли: в эту минуту ударил набат, тревога. Атаман побежал из хаты, за ним и Мария ушла.
— Господи, Сусе Христе, — крестилась Прасковья Харитоновна, — уж не Миша ли возвращается домой, дай-то бог!
Миша! Дивизия, где комиссарил Коршак, последний раз отвоевывала Предгорье. Командир головного полка Михей Есаулов поднял коня, вжикнул шашкой из ножон — и понеслась казачья лава в буденовках. Белые бежали до Эльбруса — красные не отстают. Белые перескочили перевал, скатились к Черному морю. Арбелин-князь отбыл в неизвестном направлении. Спиридон с остатками своей сотни отсиживался в глухих горах. Атамана взяли в плен. Федька-пулеметчик пытался вырвать из рук отца знак власти, насеку. Федор простодушно хлопнул по лбу святотатца, прикоснувшегося немытыми руками к атрибуту, освященному в храме при большом молении. Красноармеец вскипел и влепил отцу пощечину. От такого неслыханного позора Федор заплакал — и этого подлеца он нянчил, учил джигитовать! И ожесточился сердцем. Денис Коршак назвал его атаманом-куклой, пытаясь спасти от расстрела.
Федор выплюнул красную слюну и громко крикнул:
— Кто кукла? Брешете. Я атаман! Вот Хавронька и взаправду кукла.
Февронья пришла в ЧК, затянулась цигаркой, говорит Быкову:
— Интересный человек дивизионный комиссар. Атаман кроет по матушке Советскую власть, а комиссар его уговаривает! Вот так комиссар!
— Он уже предревкома, — говорит Быков, не поднимая головы.
— Вот так предревкома!
— Сядь, не мельтеши перед глазами, дай документы досмотреть.
— Я настаиваю на расстреле атамана!
— Ты не член трибунала,
— Вы что, забыли астраханские пески? Цацкаться будете с белыми контрами? Предупреждаю: сообщу куда следует, до самого товарища Ленина дойду! — истерически всхлипнула Горепекина.
— Ты имя Ленина употребляй к делу! И брось демагогию разводить! Предревкома ей не таков! Забыла, кто тебя вывел из этих песков? А что положено по закону, то и сделается.
Горепекина схватила лист бумаги и быстро застрочила карандашом. Быков злится:
— Штаны бы ты сняла, товарищ Горепекина.
— Как — сняла? — побелела Февронья.
Быков улыбнулся:
— Юбку то есть надела бы. А то людей пугаешь. Баба, она должна все-таки в юбке ходить. Это и у Карла Маркса написано. Мужская, говорит, одежда портит бабу, на характер и поведение влияет.
— Брешешь, у Маркса равноправие на все!
— А вот написано! В «Капитале».
— Не читала.
— А ты почитай. Маркса читать полезно. Или вот ты тельняшку носишь. А на каком, позвольте, корабле вы службу проходили?
— Брось, Быков, чего привязался, — вступается Васнецов. — Душа у нее наша, знаешь, ну и пусть носит себе штаны на здоровье.
Ревтрибунал приговорил Федора к расстрелу.
Повели атамана за Синий яр.
Тихо идет атаман, бороду уронил на грудь да цигарку последнюю докуривает.
Выскочила из проулка простоволосая Мария, закричала:
— Папанька! Пустите его! Пустите! Это наш папанька! Помогите! Караул!..
— Вон отсюда, сучка атаманская! — толкнула ее Горепекина, присутствующая при исполнении смертных приговоров.
Мария упала в снег, лезла под ноги солдатам Васнецова, пока ее не оттащили сердобольные люди. Федор достал из кармана кисет и кинул дочери. Мария потеряла сознание.
За Синим яром коротко, среди бела дня, треснуло.
Вечером Глеб Есаулов привез родным тело.
Разрыли могилу Антона. Положили отца к сыну.
Настя не плакала. Стала каменная. В одну ночь побелели черные, как смоль, волосы и надолго отнялись руки — «прострелило». Федька на похороны не явился, не стал хоронить контру. Марию отливали водой, держали под носом пузырек с нашатырем — дышать переставала, останавливалось голубиное сердце.
Александр Синенкин скрылся, уехал в большой город, затерялся там, стал сотрудником музея древностей. Его происхождение стало ужасным: сын белогвардейского атамана. Настю и Марию приговорили на выселки, но Быков и Коршак не поддержали приговора, и Синенкины остались в станице.
БЫВАЮТ ДНИ…
Полтора года белые удерживали Северный Кавказ, оплот контрреволюции. К весне двадцатого года красные выбили их навсегда, хотя островки белоказачьей Вандеи проступали там и сям.