Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

С кладбища шли к Синенкиным на поминки. Хозяйство их отощало, и Денис Иванович распорядился выдать из армейских запасов. Федька, как и Михей, в церковь не заходил — не признавал бога и божеских обрядов. Поэтому и на обед идти не хотел. Но Коршак взял его за руку и повел:

— Давай, Федя, помянем брата — такого у тебя больше не будет!

Вечерело. Столы стояли во дворе. Соседки разливали по чашкам лапшу, следили за очередностью поминающих. Сперва кормили нищих, чужих, под конец близких и тесную родню.

Глеб Есаулов прибыл в дом Синенкиных с провиантом — завхоз. С рушником через плечо обносил гостей самогоном, нищим давал с гущей, чужим — чуть получше,

с дымком, своим — первач.

Федор сидел со стариками. Марию отхаживала в светелке подруга Люба Маркова, оставшаяся в девках. Насти за столом не было.

Постепенно столы оживлялись, завязывались тихие беседы, негромкие разговоры. Александр Синенкин при смене блюд просил добавки. Бывшая барыня Невзорова гутарила с казачками и, захмелев, заплакала. Потом запели. На казачьих поминках траур смерти не налагает запрет на песни и вино, нельзя только петь веселые.

Ой, Кубань, ты наша родина, Вековой наш богатырь, Многоводная, раздольная, Разлилась ты вдаль и вширь…

— Спиридона Васильевича песня, — сказал дядя Исай Гарцев, вышедший по старости из войны.

— Где он, Спиридон? — отозвал Федора в сторонку Денис Иванович.

— Он на месте не стоит, был в Чугуевой, — соврал Федор.

— Сдашь оружие, признаешь вину — не тронем.

Так Антон вернул отца в станицу.

Сытые, захмелевшие станичники крестились, вставая из-за столов, Глеб, понимая горе хозяев, не давал расходиться своим, подливал в кружки еще, угощал табаком курящих. Его потянул за рукав сын Антон — зовут. Глеб вышел на улицу. В конце ее маячили двое верховых. Подошел. От Спиридона. За водкой и кутьей. Помянуть славного казачьего есаула, с которым довелось нюхать порох на германской линии. Глеб незаметно вынес бочоночек и чашку святой кутьи из риса с изюмом, наказав при случае вернуть посуду.

Двоюродный дядя покойного Анисим Лунь, насытившись, произнес:

— Говорю вам: не печальтесь, ибо удел его лучший, нежели ваш!

Глеб сменил Любу возле Марии, прикладывал мокрые платки к ее вискам и незаметно поцеловал глаз, попорченный плетью Петьки Глотова.

Наконец все разошлись, и Синенкины остались наедине с горем.

ВОЛЧЬЯ СОТНЯ

В горах объявился какой-то восточный человек в цветастом бухарском халате и белой чалме — знак паломничества в Мекку. Он вербовал охотников в армию шахиншаха. Соблазнял и Спиридона с его казаками прелестями дворцовой службы. Не пошли от родимой земли. Так и рыщут близ станиц и хуторов, трут подковы и амуницию, т о л ь к о в е т е р с в и щ е т в т р а в а х, т о л ь к о т р а в ы к л о н я т с я. И патроны есть, и шашки наточены, а уж не всегда выйдешь из глухомани. Ближе и ближе подходят конники Михея Есаулова, треплют сотню, как волк котенка. На трясинах шепчутся камыши, машут солнцу сухими метелками, а зимние квартиры, волчьи трущобы, набили оскомину еще на западном фронте.

В горечи дозоров и тревог легла на сердце Спиридона злая тень. Обносились, обовшивели его воины. Уже не помогали им богатые хуторяне и колонисты, обрывались связи со станицами, и получила казачья сотня новое наименование — банда. Сотник почти перестал есть. Утром кружка араки и сухарь, вечером две кружки и какая-нибудь вобла, реквизированная в сумке косаря или лесоруба. Лицо бледное, длинное, испитое, в оспинах, как у Прасковьи Харитоновны.

Круги сужались. Уже едва отстреливались

от красной конницы. Тут выручили всадники в шапках волчьего меха, с волчьими хвостами на башлыках — волчья гвардия генерала Шкуро, которую он снарядил на золото, добытое в Персии. Есаул Шкуро был известен своей отчаянной смелостью и в числе первых получил золотое оружие на германской. Спиридон слышал о нем, а теперь довелось встретиться.

С гор Приэльбрусья хлынул в кубанские долины интернациональный полк под красно-зеленым знаменем — «исламокоммунизм». Залил кровью станицы, выбив и белых, и красных, и повернул опять в горы. Но это уже не легкая кавалерия — за тюками и хурджунами с добычей и всадников не видать. В зеленой со сквознячком балке полк, полтысячи сабель, остановился. Начали жарить баранов, пить бузу и вино. В обозе с утра шли пять бочек кубанского хлебного спирта, к обеду бочки опустели. Постепенно верх взял сон.

Сотня Спиридона, сто двадцать клинков, подошла леском, спешилась. Окружили бивак. Бесшумно сняли дремлющих часовых. Пластунами вползли в самую гущу полка. Спиридон крикнул кукушкой. Двести сорок клинков — у каждого, кроме шашки, кинжал — вонзились в горла спящих. Сытых, сонных рубили и кололи, как капусту. Били в упор из наганов. Кинувшихся убегать косили пулеметы, поставленные на пригорках. Заржала кобыла, волоча окровавленного седока в женских рейтузах.

Спиридону донесли, что вблизи показался полк Михея, что шел на расправу с «исламокоммунистами». Едва успев схватить трофеи, казаки Спиридона по сигналу тревоги вскочили на коней, но поздно — шестьсот сабель красного полка косили белых, как траву.

Треть сотни бежала до Баталпашинска, теряя портки и оружие. Спасибо, кони оказались свежими, а полк Михея перед боем сделал длительный переход.

На въезде их встретил на белом жеребце невысокий, с плотными плечами человек с генеральскими аксельбантами. Вяло посмотрел на бегущих казаков. За ним волчья сотня — двести пятьдесят человек. Генерал выстрелил из маузера и зычно крикнул:

— Стой! Откуда?

Спиридон Есаулов доложился.

— Встать за моей сотней! С нами бог! Кавказ поднялся. С Дона идет на Москву миллионная армия! Ужинать будем в вашей станице. Завтракать у Кинжал-горы, а скоро пообедаем в престольном граде! И там казаки волчьей сотни получат чин полковника и атамана кавказских станиц! Кличут меня Андрей Григорьевичем.

И грохнули карабины волков, приветствуя пополнение. И грохнули вторично — повалились носом в яр те, кто слишком медлил выполнять приказ Шкуро.

— Дозвольте, ваше высокопревосходительство, нам первым войти в станицу, — попросил Спиридон. — Посчитаться за нонешнее.

— Нет, вперед батьки в пекло не лезь. Первым войду я сам.

В ночь Шкуро выбил полк Михея из станицы, разгромил гарнизоны в соседних станицах, с Кубани подошли войска добрармии — «доброй армии», как иронически называли ее сами казаки.

Белое море надолго, до двадцатого года, затопило Северный Кавказ.

Бесшумные, как туманы, в стремительно медленных днях всадники Апокалипсиса мчатся на черных конях.

Свои библейские угрозы дядя Анисим адресовал теперь белым:

«Вы, съедающие народ мой, как едят хлеб!.. Растерзаю тело ваше терновником пустынным и молотильными зубчатыми досками… Смерть будет пасти этих овец, человеков… Хватает пса за уши, кто, проходя мимо, вмешивается в чужую ссору… Посели в доме твоем чужого, и он расстроит тебя смутами, и сделает тебя чужим для твоих… И шли они крича: — Меч господа!.. И преследовали их, как делают пчелы…»