Молоко волчицы
Шрифт:
Сотня стреляла бегло и торопливо — братьев убивали. Только башкирец, снайпер, ни разу не промахнулся, выискивая пулями своих красавцев, которых мечтал привести в башкирские степи и породнить с тамошними конями. Кончив стрелять, Галиной матерно выругался.
Кони тонули в подкормовых бурунах.
То ли от солнца, напоровшегося на стальные мачты кораблей, то ли от крови буруны покраснели.
Долго на воде держался грудастый серый конь с маленьким седлом на спине. По нему стреляли все, но он продолжал держаться.
Спиридон втягивал в себя воздух, как на морозе, в мелком ознобе. Он снял и бросил в море кольт, погоны и подаренную Арбелиным шашку.
Шабаш войне.
ВРЕМЯ ЖИТЬ
И точно такую же шашку Михея Есаулова положили на алый бархат в музей.
Шабаш войне.
Дни были наполнены величайшей работой. Надо было победить семилетнюю разруху, прорвать фронт голода, блокаду тифа, цепи невежества — самого страшного зла человечества.
В эти дни Михей
Потом младший брат отыскался.
Свадебный каравай Васнецова и Горепекиной был замешан на крови Дениса Коршака. На столе вместо вилок лежали наганы, вместо чарок — гранаты, а вместо песен — клятва верности революционному долгу. В свадебное путешествие захватили тройную норму боепайка — патронов. Молодожены решили, если будет сын, назвать его Крастерром, а дочь — Крастеррой Красный Террор, против мировой контрреволюции, дезертиров, буржуев, спекулянтов, саботажников, валютчиков, единоличников, верующих в богов и царей. После неудачных первых родов — беременную ранили в бою — Фроня затяжелела опять. Пришлось ей отказаться от мужской одежды и подружиться с бабами, знающими толк в родах. Но обязанностей своих Горепекина не забывала.
— Здорово, браток! — приветливо тронул за плечо Глеба Васнецов. Старый знакомый!
— Не помню, — перепугался Глеб. Черт дернул его выйти из кунацкой горницы знакомого муллы и торговать на аульном торжке шерстью.
— Ну как же, станичник! Документы! — потребовал чекист.
— Я из татар, — мямлил Глеб, одетый горским чабаном.
— Не валяй дурака! — подошла Горепекина.
По документам выходило, что Глеб Есаулов должен находиться при мельнице.
— Мы тебя давно ищем, — доверительно сообщил Васнецов. — Что же ты уехал, а за муку и отруби не отчитался?
— Дак я…
— И должен твой год проходить мобилизацию. Одногодки твои уже вернулись, а ты все никак не отслужишь положенное каждому гражданину. Топай!
Председателю Совдепа позвонил начальник уездной ЧК:
— Михей Васильевич, забежи к нам на минутку!
— Зачем? — насторожился Михей.
— Брата твоего поймали, Глеба, от мобилизации скрывался.
— Запомни, Быков, у меня братьев нет!
— Он в трибунал попадет, просил тебе сообщить.
— Я сказал: у меня братьев нет, есть враги!
Михей положил трубку. Он знал, чем пахнет трибунал. Немного подумав, позвонил Быкову и попросил его не сообщать ничего матери о Глебе, пусть Глеб так и числится в бегах.
В трибунале разбирались скоро.
— Первая категория, — сказали.
— Чего? — не понял Глеб.
Потом понял.
Выдав себя за мужа Марии Синенкиной, Глеб укрывался в семье карачаевцев, издавна связанной дружбой с родом Синенкиных. А начиналась дружба так.
Высоко жил в горах мулла. Ценил он книги, как и ружья. Вся сакля в надписях была и золотым цвела оружьем. В косматых бурках чабаны, подкумской двигаясь долиной, его гоняли табуны с Джинала до горы Змеиной. Водой кристальной из кумгана свершив намаз, он у кургана молился на день так раз пять — он был высок ислама духом — и можно было тут распять муллу, он не повел бы ухом. Он от дружины боевой уединился с богом рано. Но стих священный — стих Корана — горел на шашке у него. На камне выточив кинжал, порой в долины наезжал — бить серн, медведей, барсуков, а попадись — и казаков. В седельных сумах не овес — возил арканы и колодку… Однажды в бурке он привез с охоты русскую молодку. Давал из Персии купец динары, шелк — отдать без крику б. Но умолил ее отец муллу принять казачий выкуп. «Решать нам стало быть с руки Вернёшься — будем кунаки» С горою встретится гора, пока сберешь — казак невесел — двенадцать фунтов серебра. Он взял костыль, мешок навесил. И так по миру, яко наг, ходил невольный раб-кунак. Ходил-сбирал не от добра двенадцать фунтов серебра. Двенадцать лет он спину гнул. И вот приехали в аул, запасшись стражей и подарком. Скала. Ущелье. Поворот. Вот сакля. По двору идет в шальварах розовых татарка. За ней табунчик татарчат. КинжалРасстреливают обычно на рассвете.
До рассветной поры приговоренных вывезли на линейках в старые каменоломни — и Глеб ломал тут камень.
Осыпаемый метеоритами, тяжко пытается выдохнуть сквозь тысячелетний сон синий Бештау, просторно разлегшийся вширь и вверх. Лопочут камыши. Зияет ямами меловой Млечный Путь.
Еще не светало, но ждать нечего.
Старший начальник, возмужавший, но безусый Васнецов смотрит на Горепекину, что наперед подписала акты об исполнении приговоров восьми дезертирам. Она кивнула — пора. Дезертиров поставили в ряд, лицом к штольням. Сзади встали исполнители. Кто-то с хрустом повел плечами.
В холодеющей паузе, в сонный шепот рябины, поднимаются маузеры и карабины.
Стремительно несся в глаза конец солнечной пряжи, обрезанной богинями смерти.
Выпь сычит, болотная птица. Завыли собаки. Искромсанная выстрелами ночь опять непорочно цела.
Дремлет Бештау. Грезит в огромных глубинах сонм враждебных миров.
Горепекина хотела осмотреть трупы, но в этот раз лишь прошла над упавшими в ямы, близко не подходила. Стоны смолкли. Вдруг застонала она сама — неловко повернулась, а была на седьмой неделе. Муж с трудом довел ее до линейки. Она уже кричала от боли.
— Давайте скорей! — торопил Васнецов солдат.
Лязгали заступы, заравнивали погребение. С краю штольни жесткий, слежавшийся щебень. В соседней воронке мягкая тина, на которой росла острая болотная трава. Кидать далеко, но вроде заровняли.
Забелел восток. С жесткого края штольни выбрался раненый Глеб, заткнул рану под ребром платком, подаренным Марией на прощанье, и, где ползком, где шагом, двигался в сторону лесных балок. На миг открывал глаза, видел звездную ширь мирозданья, хотя был уже полдень.
Глухие осенние балки. Нервно шумящие леса. Садится солнце. Рдеют кисти калины. Ветерок сгребает трепещущие, как сердце, листья. Рана нарывает. Семья волков близко подошла к ползущему. Звери смотрели в глаза человека. Глеб смотрел на них. Волки постояли и ушли.
Безвольно, как ветром занесенный лист, косо летит ястреб и тоже делает круги над раненым. На жилистых отвесных скалах созрели терн и кизил — некому собирать.
Леса… Леса…
Ловушка — серебристый круг, паук душит козявку, блестят на закатном солнце его запасы — зеленые и синие мухи.