Молоко волчицы
Шрифт:
— И между прочим, эти ботинки мне дал комиссар дивизии Денис Иванович Коршак!
— Дал — не поменял!
— Придачи дай, — посоветовал Васнецову Михей Васильевич. — Не устоит! Он ведь эти сапоги у Антона Синенкина выменял на шинель! Самые что ни на есть сапоги казачьи, офицерские!
— То была братская мена, — смутился Быков. — От души, ради дружбы менялись, чтобы побрататься.
— Хочешь бритву? — выскочило у Васнецова, сам испугался — хоть борода не росла, но бритву держал из гордости — хорошая вещь дураку не достанется.
— Бритву? Вот
— Бери, начальник! — оживился отряд.
— Дети будут бриться! — вновь запылал Васнецов. — Память обо мне останется. Вернешься к себе в Ростов-Дон, станешь бриться и вспомнишь: мол, был такой боец Васнецов, службу нес исправно, от пули не бегая, за Советскую власть стоял насмерть, как тогда под Астраханью или под Ставрополем…
Нежилым холодом повеяло на бойцов — Васнецов говорил о себе в прошедшем времени. Все смолкли. Васнецов поскучнел:
— Как хочешь, начальник.
А Быков уже опустил бритву в нагрудный карман:
— Раздеваешь ты меня, Толя, меняться люблю, проклятый!
Снял сапоги — вместо подошв фанера. Отдал и портянки — куски бархатных портьер. Чертыхаясь, надел ботинки, смотрит с видом обворованного.
Васнецов спрятал ноги под себя, достал из сумки сапожный припас, засветил свой огарок и к утру поставил сапоги на новый ход. Фроня прикорнула за спиной.
ДОБЫТ ПОД ПЕСНЮ
Дорого стоили мне старинные казачьи песни, много потратил я вина трезвый казак ни за что не запоет, слов не помнит, а выпьет чарочку-другую — и слова на волю запросятся. Я собирал их в тускнеющей памяти старых песенниц, былых запевал, чудом уцелевших в бурях времени. Разыскивал в пепле прошлого, как стершиеся и растерявшиеся золотые монеты, — не видно уже изображений царей, знамен, орлов, но звенит золото и во тьме пламенеет.
Главные песни казачества — военные. Но не чужды казакам и исторические воспоминания, как и бытовые, обрядные. Много песен начинается «с гор темных» и «лесов дремучих» — рядом они, горы и леса. Нередки начала с «белой зари» — рано начинался казачий день. Длинные, с повторами и возвращениями, тягучие, как скрип колеса арбы, — долго едет казак, и надо, чтобы песни хватило на всю дорогу.
Я сказал: трезвый казак не запоет ни за какие деньги — ему и стыдно петь без пирушки. Но, случалось, и вино не брало. И тогда спасала песня и пели так, что деревья роняли листья, а воины опускали оружие.
После встречи с лесником Спиридон приказал уподобиться волкам ходить бесшумно, бесследно, забыть голос, стать в снежном лесу привидениями, тающими при первой опасности. И все-таки сам опять напоролся на человека, опять на казака своей сотни и опять у воды. Пил лежа у ручья — хрустнула веточка. В тот же миг на хруст поднял наган.
— Васильевич, — окликнули шепотом. — Я Гарцев…
Сколет, обтянутый кожей, — куда и живот делся!
— Откуда?
— Я тут с осени, в Терновой балке спасаюсь. Ты один?
— Наших трое.
— Беда. Облава. В степи тыща народа.
— Пошли.
Привел
— Ну, дети, готовьтесь, — сказал Спиридон. — Нас ищут. Да и пора уже в атаку — вши заели совсем, от судьбы, видать, не спрячешься.
Перед светом в карауле стоял Сократ Малахов. Утром его не обнаружили.
— Бежал, стерва, — сказал Глухов. — Прощения хочет вымолить, сюда приведет чеку.
— Я тут знаю тайное место, никакая собака не возьмет, — сказал Гарцев. — За мной.
Зимний лес. Почти отвесны склоны гор. Пустынно свищет ветер. Дрожит неопавший лист. Деревья враждебно поскрипывают. Лесные гиганты изогнулись, как для прыжка. Порой чудится звук вражеского рожка — птица кричит. Чистый лес, буковица, ясенник, дуб сменяется зарослями кустарникового кизила, орешника, а крутизна — не приведи бог.
В полдень густо лепил снег. Пылающей паклей чекисты осветили ходы в скалах — гулкая тишь, пепел старых костров, бычьи кости.
Громко крикнув, к отряду подошел Малахов. В немецкой каске, в конской шкуре, на пальцах экзема. Пахнуло гниющей затхлостью давно не мытого тела. Пересохшим голосом попросил хлеба. Ел, и красные пятна рдели на мякише десны разваливались. Снял каску — на мослатом черепе три волосинки довоевался. Сдал австрийский штык.
Больше при нем ничего не оказалось, кроме горсти мерзлого кизила. Он показал, что банда здесь, он поведет.
Землянка была пуста.
— Начальник, — просит Быкова Малахов, — ты запиши в протокол, что я сам сдался, это должны учитывать…
— Тебе и без протокола высшая мера! Показывай!
Еще два дня прочесывали балку, оцепив лес пикетчиками. Следов людей не обнаружили. Стали сомневаться в показаниях Малахова.
Сократ сказал правду. Только люди, о которых он говорил, стали волками. Они ходили по ручью, отсиживались в тайной пещере, скрытой серебряным полотнищем незамерзающего водопада. Собаки отряда пили воду рядом, но банду не почуяли.
Больше искать нечего — все прочесали. Однако не привидение же видел Игнат Гетманцев. Решили оставить трех пикетчиков на буграх, вернуться в станицу, выслать сменный отряд и искать, дежурить по очереди, пока волки не будут выловлены.
В мокрой пещерке едва различается свет, проходящий сквозь толщу падающей воды. Волки дрожали в ознобе. Сверху капает. Под ногами вода. Еды никакой — желудки как сморщенные летучие мыши, висящие в пещере вниз головой. Настал предел. В волчьих душах вскипала злоба. По какому праву им, родившимся здесь, не дают жить даже в лесу? Ладно, война не кончена, будут принимать бой. Отроют «максим» — пулемет — и пять тысяч патронов к нему.
Отрыть пулемет не сумели — близ тайника разбит бивак отряда. Тут Гарцев донес, что чекисты все сели на фургон и, похоже, направляются в станицу, на выход из балки. Тогда Спиридон разработал план, объявив сотне, что с этой минуты он становится полковником, и сам же, не унывая, пояснил: