Молоко волчицы
Шрифт:
Революция совершена ради беднейшего большинства, уравняв всех граждан в привилегиях и правах — не сразу, конечно. Знавал Михей бедняков с такой лютой кулацкой закваской, что лучше бы тех бедняков пустить на распыл немедля — и вот в коммуне этой закваске ходу опять же не дадут.
Встречались в жизни и богачи — отменно приятные, добрые, честные по натуре люди. Однако корень кулачества сидит и в них, он везде, где вспухает опара золота, наживы, накопления. Стало быть, дело не только в натуре человека, а и в тех условиях, в каких живет человек: отдай в туркменский кишлак грудного младенца англичанина — вырастет туркмен.
И Михей переставал делить людей на плохих и хороших, а делил строго по классовой принадлежности, минуя расовые и национальные особенности. Он любит родную мать, но окажись она в классе, враждебном революции, он ей сам вынесет смертный приговор. И опять все упирается в коммуну, работу сообща: благодаря ей жизнь перестроится так, что никаких классов на земле не останется, кроме одного — трудящихся жителей планеты. Но это потом будет, опосля нас, а пока и в клятвах школьников звучит смертная ненависть и к самым близким по крови, если эти близкие
Задумались казаки о властях предержащих. Мнилось, будто сроду их не было в старину, властей: сами себе паны да атаманы!
Пусть на господ казак бараном таращит зорких глаз белки. Но подчинялись атаманам казачьи быстрые полки. Ведь сунься турки иль пруссаки или француз зашевелись, по зову первому казаки в бою подставят свою жизнь. И, не горя напрасной злобой, инаковерцев стопчут в прах. Рядились сотни в цвет особый черкесок, башлыков, папах. Случалось, в сотне все родня и масть коней у всех одна. Бывало, едут вороные, как в накрахмаленных носках, все удалые, молодые, лишь сотник с сединой в висках. Вклеймен тавром в сердцах горячих религиозный русский дух. И царь любил полки казачьи, и жаловал он верных слуг землей, водой, лугами, лесом, кресты и шарфы [14] раздавал. И сам, бывало, он ч е р к е с о м перед Сенатом гарцевал. Драгунский полк и полк гусарский, сама лейб-гвардия не зря сошли с постов охраны царской перед любимцами царя. Кто здесь держал бразды правленья? Был атаман, был казначей. Но первый ждал Христа явленья, второй ждал сумрака ночей, чтоб пить чихирь, вино, бузу — или с девчонкой в лабузу. Любил финансовый глава сказать, играя ручкой плети: «Как сдохнешь — вырастет трава, и никаких богов на свете». Служил он преданно, отлично, кресты по праздникам носил — их император самолично в былые годы привинтил, когда казак отбил Тамань и двадцать пять спалил местечек… Средь шашек, седел и уздечек жил по-иному атаман. Проведший век в жестоких бранях, контузиях и рваных ранах, теперь он предпочел всему над речкой пчельник, сад, семью. Коня, ружье и поле битвы сменили куры, пост, молитвы. Держась за атаманский посох, под красным дубом, над водой, клевал старик щербатым носом, гордясь дремучей бородой. И мирно здесь текли года. Жужжали пчелы… Иногда клинок зеркальный обнажал он и тонко вжикающим жалом рубил чертополох бурьян, а после рьяно пил арьян. Навеки вставший на причал, порой противился покою: «Эй, любобабы! — он кричал на проходящих за рекою. — Доколе будем истлевать? А не пора ли к черту в гости, чтоб Истамбул отвоевать и братьев праведные кости?» И воин шашку отирал и спал, пока бурьян завянет. А после каялся, читал он книгу кормчую в сафьяне. Глядел, как будто отрицал, он в строки ветхие глазасто. Любил он книгу мудреца, царя царей Экклезиаста. Читая, горестно вздыхать и взор смиренно несть долине. А рядом под соломой хат людишки копошатся в глине. И он смотрел издалека на суету, молясь очами. Кипела горная река и пела белыми ключами. Смотрел, как тучи, в небе тая, плывут в сиреневом дыму. Прислуживала на дому ему гречанка молодая. Случалось им бывать на сходке. У казначея голова трещала, как арбуз, от водки, а атаману —14
Офицерские.
МОРСКИЕ КОНИ
Море было лишним, а гор не хватало. Так думал Спиридон Есаулов, довоевавшийся, до ручки и отступающий в Турцию, что для-кавказцев всегда была врагом и где немало тлело казачьих косточек.
Остатки сотни бежали к морю, по дороге пристали к разбитым врангелевцам. Чтобы поддержать дух казаков, какой-то генерал слил их с ошметками атаманской сотни, командиром назначил Спиридона, потому что у него было четыре «Георгия», и повысил станичников чином. Спиридон получил звание есаула — следующий чин полковник. Он сидел в приморском скверике. Чугунный адмирал смотрел на море, снова вспененное английскими и французскими линкорами. За решеткой толклись спутанные кони; Они нюхали на клумбах диковинные тропические цветы, пробовали жевать листики, вздрагивали каждый раз от пароходных гудков. За кустами спали усталые казаки. Южная белизна домов, виноградные кисти на заборах, клев рыбы у мальчишек не радовали — чужое. Солнце сошло с полдня. Есаул смотрел на дорожку. Промытое утренним дождем руслице напоминало что-то бесконечно дорогое. Догадался: пойма Подкумка после весеннего паводка. По руслицу деловито полз длинный жук, словно бык на одинокой пашне. Все вокруг чуждое, враждебное — люди, кофейни, корабли. Теплая нежность рождалась лишь от звона уздечек и конского фырканья. Есаулов прижмурился, оставил для глаз — руслице, а для слуха — коней. Жук полз бронзовеющим комочком по мертвой стране, не встречая ничего живого. Возвращался. Брал в сторону. Останавливался, шевеля усиками. Тащился туда, где пристальное солнце плавило море. На его пути вставали хребты, долины, яры, уже затененные краями горных чаш. Есаул все больше узнавал пойму станичной реки. Синий яр, Дубинина роща, сад Глеба, Головка электростанции…
То и дело проходили люди. Спиридон равнодушно ждал, когда сапог раздавит жука — и не такие жизни раздавливались. Радовался — жук оставался невредимым. Получалось невероятное: ступали сотни ног, проехала пулеметная колесница, обрушив берега руслица, а жук цел. Может, и на человеческих дорогах есть неступанные места, где клинок и пуля исполосовали не все земное пространство, и есть еще края, где мирно копаются в цветках пчелы, вольно ходят табуны, а столетние старики отпечатывают, как душистую рамку с медом, свой второй век, не помышляя о смерти.
Рядом на лавочке храпел беженец в черных перчатках, прожженных валенках, голова на рваном кожаном бауле с ярлыками. Подошел Алешка Глухов, могучий, бездумный, как смерть. Он тоже чуть не наступил на жука не видел, а то бы обязательно наступил.
— Скоро начнут грузить. Не разрешает капитан брать коней. Старшина как гаркнет: мать-перемать, какой же казак без коня? А тот: местов нету, людей некуда пихать, опять же фураж надобен…
Подъехал на желтоглазом жеребце башкирец Галиной — казаки называли его Галей, вначале обижался, потом привык. Соскочил с щегольского седла бархат в серебре, бросил зеленый повод. Жеребец отступил на два шага и стоит. Как в цирке, собака. Галиной хитро подмигнул, хлопнул по карману гусарской венгерки, вытащил бутылку красноватого спирта-сырца.
Выпили. Пожевали сырую, присоленную рыбешку.
— Без коня я не пойду! — сказал есаул, разыскивая жука. — Лучше красным сдамся.
— У меня табун, однако, четыре красавца! — сокрушался Галиной, огнеглазый, с осиной талией. — У Салавата Юлаева таких не было!
Храп на скамейке прекратился. Беженец, не открывая глаз, потянул носом, приподнялся, сказал:
— Аква вита.
— Чего, лапоть? — бросил через плечо Глухов.
— Спиртиком балуетесь, господа казаки, поднесли бы его императорского величества оперного театра третьей трубе.
— Трубе? — не понял башкирец.
— Мне то есть, я труба.
— Всем труба! — обрадовался Спиридон — жук блеснул на дальнем пригорке. — На, жри!
Беженец выпил, закусил рукавом.
На рейде дружно задымили военные корабли. Дым повалил из труб многопалубного океанохода «Святой Георгий Победоносец», ошвартованного у пассажирской пристани. Путь корабля лежал во Францию.
— Атаманцы, на погрузку! — крикнули от парапета.
Кони подняли уши, беспокойно повели лиловыми глазами. Казаки крепили вьюки, подтягивали ремни. Звякали нарядные шашки, манерки, удила.
— Спиридон Васильевич, чем коней кормить будем в море? — мочился на куст чайных роз вислобрюхий Саван Гарцев.
— Свой паек отдашь, не впервой! — жестко ответил командир — не видать жука, а у памятника адмиралу опять опасная зона. — По коням! — буднично сказал и легко, будто пружина толкнула, очутился в седле. — Ровней держи, к решетке.
Сотня не обратила внимания на команду, не видя в ней смысла. Кусочком слюды жук блеснул в ломках, где Спиридон и Михей ломали камень на хаты, а потом расстреливали и красных и белых. Горячая, по-женски нетерпеливая нога командирской Зорьки остановила движение жука, смешала с землей. Спиридон похолодел: ему выпало убить! Он невпопад дернул поводья. Зорька нервно сбилась и торопливо выправилась. На всякий случай Спиридон оглянулся — жук полз как ни в чем не бывало.
Толпа разношерстного народа перла на пристань с узлами, детьми, животными. Грек в феске катил дымящийся мангал, из духовки жалобно блеял ягненок. Толстая барыня с наведенным лицом тащила четыре чемодана. Сердитый старец в детском чепце нес фикус и аквариум с золотыми рыбками.
Казаки ехали прямо на людей, поигрывая плетками.
— У, страхоидолы! — шарахались люди.
— Турецкому султану едет служить казачья гвардия!
— Салом пятки смажьте!
— Неужели их с конями берут? — возмущался пехотный поручик на костылях. — Мне необходимо уехать, я выполнял особое задание, я буду жаловаться капитану Птенцову!..