Молот Люцифера

Нивен Ларри

Маурин уставилась на него в ужасе:

— Вы — тоже? Все это только наигранное? Все это мужское хладнокровие, это…

— А чего вы ждали? — спросил Гарви. — Что еще остается мне? И я на самом деле прошу у вас прощения. Эта моя слабость, которую я себе позволил, еще не означает…

— Все хорошо.

— Нет, не все хорошо, — сказал Гарви. — Единственный, черт возьми, шанс, который у нас есть, который есть у нас всех, состоит в том, что мы будем продолжать действовать рационально. И когда один из нас ломается, это означает, что остальным придется тяжелее.

Вот за что я прошу извинить меня. Такое находит на меня слишком редко. Но находит, увы! Я научился переживать эти приступы. Но мне не следовало позволять вам видеть это. Вам от этого легче не станет…

— Но это необходимо, — сказала Маурин. — Иногда вам необходимо… необходимо высказать кому-нибудь то, что у вас на душе, — она молча посидела мгновение, слушая шум дождя и ветра и раскаты грома, перекатывающиеся в горах. — Давайте мы… Это будет как обмен, что-ли, — сказала Маурин. — Вы откровенно высказались мне, я буду откровенна с вами.

— Умно ли это? — спросил Гарви. — Видите ли, в последнее время мне постоянно вспоминается как мы встретились здесь, на этом гребне.

— Я тоже не могу забыть этого, — голос Маурин был тих и тонок. Ей показалось, что она сейчас сделает движение, чтобы встать, и она быстро продолжила: — Не знаю, что теперь делать. Пока не знаю.

Гарви сидел неподвижно, так, что теперь Маурин уже не была уверена, что он хотел встать. — Скажите мне, — попросил он.

— Нет, — она не могла как следует разглядеть его лицо. Мешала покрывшая щеки щетина, да и в укрытии было не слишком светло. Иногда вспыхнувшая поблизости молния заливала все кругом ярким светом — зеленым и жутким (в зеленый цвет было окрашено пластиковое полотнище). Но вспышка лишь ослепляла и длилась она лишь мгновение. И Маурин не могла разглядеть выражение лица Гарви. — Не могу, — сказала она. — Это приводит меня в ужас, но если высказать словами, получится тривиально.

— А если попробовать?

— Они надеются, — сказала Маурин. — Они приходят к нам в дом, или я прихожу в их дома, и они верят, что мы можем спасти их. Это я-то могу их спасти. Некоторые сошли с ума. Там в городе есть мальчик, младший сын мэра Зейца. Ему пятнадцать лет. Он голый бродил под дождем, пока его мать не увела его. Есть еще пять женщин, чьи мужья никогда не вернутся с охоты. И старики, и дети, и горожане — и все они ожидают, что мы сотворим чудо… Гарви, я не умею творить чудеса. Но я должна продолжать делать вид, будто могу сотворить для них чудо.

Она чуть не рассказала ему и остальное: о сестре Шарлотте, сидящей в одиночку в своей комнате и глядящей в стену пустыми глазами. Но она оживает и кричит, когда не видит своих детей. О Джине, негритянке из почтовой конторы: она сломала ногу и лежала в канаве, пока ко-то не нашел ее, а потом она умерла от газовой гангрены, и никто не мог помочь ей. О троих детях, заболевших брюшным тифом, которых не смогли спасти. О других, сошедших с ума. Казалось, рассказ о них не мог бы быть тривиальным. Это все действительно было. Но рассказ об этом прозвучал бы тривиально. Какой ужас. — Я не могу больше подавать

людям лживые надежды, — сказала она наконец.

— Но должны, — сказал Гарви. — В этом теперешнем мире дать людям надежду — ничего более важного не существует.

— Почему?

Гарви недоуменно развел руками:

— Потому, что это так. Потому, что нас осталось так мало.

— Если жизнь не считалась главным прежде, почему она должна считаться таковым теперь?

— Потому, что это так.

— Нет. Какая разница между бессмысленным существованием в Вашингтоне и бессмысленным существованием здесь? И то и другое не имеет ни малейшего значения.

— Имеет значение для окружающих. Для тех, кто ждет от вас чуда.

— Я не умею творить чудес. Почему, если другие люди зависят от тебя, полагаются на тебя, — то это важно? Почему вдруг моя жизнь приобретает ценность?

— Иногда только это и является важным, — очень серьезно ответил Гарви. — И тогда вы обнаружите, что существует нечто большее. Гораздо большее. Но сперва — делайте свое дело, дело, за которое по настоящему вы еще не брались. Это забота о тех, кто окружает вас. И тогда через какое-то время вы поймете, как это важно — жизнь. — Он печально улыбнулся. — Я-то это знаю, Маурин.

— Так расскажите мне.

— Вы действительно хотите это услышать?

— Не знаю. Да. Да, хочу.

— Хорошо. — Он рассказал ей все. Она слушала: о его приготовлениях на случай Падения Молота; о его ссоре с Лореттой; о своих угрызениях совести, чувстве вины за то мимолетное, что произошло у него с Маурин — не потому, что он переспал с ней, а потому, что впоследствии думал о ней и сравнивал со своей женой; и как из-за этого его отношение к Лоретте изменилось.

Он продолжал рассказывать, она слушала, хотя на самом деле и не все понимала.

— И вот, наконец, мы здесь, — сказал Гарви. — В безопасности. Маурин, вы не знаете этого ощущения: знать, действительно знать, что проживете хотя бы еще один час. Что целый час, наверное, ты не увидишь любимого человека — растерзанного и изломанного, словно это был не человек, а никому не нужная тряпичная кукла. Я не хочу — на самом деле не хочу, чтобы вы узнали подобное. Но вы должны хорошо понять: дело, которым занят ваш отец, то, что он делает в этой долине — самое важное дело на свете. Оно — бесценно; чтобы не дать этому делу загаснуть, следует заплатить любую цену. И бесценно знать… знать, что у кого-то, где-то появилась надежда. Что кто-то, может быть, почувствует, что он спасен.

— Нет! Это ведь настоящий ужас! Эта надежда насквозь лжива! Конец света, Гарви! Весь этот проклятый мир развалился, а мы обещаем что-то, что никогда не исполнится, что просто невозможно.

— Конечно, — сказал Гарви. — Иногда я думаю точно так же. Вы знаете, что Эйлин бывает там, в «Большом доме». Мы в курсе, чего следует ожидать.

— Но тогда какой смысл стремится пережить эту зиму?

Гарви встал и подошел к ней. Маурин сидела — очень притихшая, он стоял рядом с ней, не касаясь ее, и она, не глядя, знала, где он находится.