Момент
Шрифт:
— Я знаю писателя, который однажды потерял рукопись своего романа, над которым работал больше года. В его квартире на Манхэттене случился пожар. Он уснул с зажженной сигаретой, выжил лишь чудом. Но оба экземпляра — оригинал и копия — сгорели дотла. И знаешь, что он сделал?
— Ты, случайно, в свободное от работы время не толкаешь эти бредовые мотивационные спичи, которые так обожают на твоей родине?
— Извини, что попытался развеселить тебя.
— Меня уже ничем не развеселишь. Я безнадежен.
— Ты снова начнешь писать картины… и они будут ничуть не хуже. Может, тебе
— Ты чересчур добренький, черт тебя дери. Как там Мехмет?
— Он очень переживает за тебя. Так переживает, что каждое утро приходит красить стены. Как ты думаешь, когда они тебя отпустят?
— Меня здесь держит не только кровопотеря. Есть еще одна маленькая проблема. Они держат меня на «заменителе». Этот шарлатан, который занимается мной, сказал, что не выпишет меня, пока не убедится, что я окончательно избавился от зависимости.
— И как ты справляешься на метадоне?
— Учитывая, что я был в этой чертовой коме, без проблем. Но сейчас… я уже могу сказать, что ломка, даже с метадоном, предстоит чудовищная. У меня есть близкие друзья-наркоманы, которые проходили «заместительную терапию». Все в один голос говорят: это настоящий ад.
— Ну, по крайней мере, ты избавишься от зависимости.
— Прекрати эти разговоры. Послушать тебя, так я всю жизнь только и ждал, когда меня забьет ножом какая-то бездарность из подворотни, чтобы я наконец освободился от порока, который губил мою жизнь. Так вот знай: я люблю наркотики.
— Но раз они сказали, что не выпустят тебя отсюда, пока ты не соскочишь с иглы…
— Знаешь, я ведь и сам могу выписаться, как только в меня закачают достаточно крови. Как объяснили мне мой врач-шарлатан и коп, который меня допрашивал, тот факт, что я — проклятый иностранец, усложняет дело, тем более что у них есть физические доказательства моей наркозависимости. И это означает, что они могут официально вышвырнуть меня из страны. Впрочем, немцы не так суровы на этот счет, как бритты или те же французы. Слава богу, они не стали обыскивать квартиру.
— Кто тебе сказал?
— Я сам предположил, что раз это дело о попытке убийства…
— Ты — наркоман. Они перевернули квартиру вверх дном.
— И что, нашли?..
— Нет, я успел выбросить в окно, а на следующее утро снес на помойку.
— Ты все выкинул?
— А что я должен был делать, черт возьми? Хранить до твоего возвращения? Представь, что было бы, найди копы твое дерьмо?
— Этого «дерьма» там было на семьсот дойчемарок.
— Невелика плата за то, что тебя не упекли за решетку и не вышвырнули из Бундесрепублик.
— Мы живем не в Бундесрепублик. Мы живем в Берлине.
— Все равно они бы тебя депортировали. А теперь ты можешь вылечиться за их счет.
— Мне надоел этот прагматик, что сидит в тебе. Когда ты снова встречаешься с Мехметом?
— Завтра в восемь утра. Начинаем циклевать пол.
— Попросишь его навестить меня?
— Я передам твою просьбу, но ты же знаешь, что ему нельзя встречаться с тобой на людях.
— Это он тебе сказал?
— Да, он.
— Тогда ты сможешь прийти завтра вечером
— В чем именно?
— Во всем, что происходит за пределами этого чертова госпиталя.
— Завтра вечером невозможно.
— Что так?
— Я занят.
— Как ее зовут?
— Я тебе скажу, если из этого что-то получится.
— Обязательно получится.
— Почему ты так уверен, черт возьми?
— Потому что ты и сам это знаешь. Тогда послезавтра?
— Приду, конечно.
— И скажи Мехмету, что я по нему скучаю.
Я передал это Мехмету на следующее же утро. Стены мастерской были полностью перекрашены, и мы четыре часа занимались ужасно утомительной циклевкой пола. Пыль поднималась столбом. Мехмет заметил, что паркет дешевый и щербатый, поэтому работать с ним сложно. Когда он пришел в то утро, я сразу же сообщил ему новость, что Аластер идет на поправку и, судя по тому, что в разговоре со мной он привычно не стеснялся в выражениях, с мозгами у него все в порядке. Мехмет скромно кивнул и надолго замолчал, а потом принялся объяснять мне, что нужно делать, чтобы очистить пол от пятен крови. Выполнив половину этой грязной работы, мы сделали перерыв на кофе, и он вдруг спросил:
— Ты говоришь мне правду? Он действительно будет жить, да?
— Очень похоже на то. И он много раз спрашивал о тебе. Почему бы тебе не сходить в «Кранкенхаус» и не навестить его? Я хочу сказать, мы ведь живем не по ту сторону Стены и никто не контролирует каждый наш шаг. Даже если так случится, что ты встретишь кого-то из знакомых, подумаешь, велика беда. Ты навещаешь друга, не более того.
Мехмет покачал головой и сказал:
— Все не так просто.
Мы продолжали работать молча до самого полудня. Мехмет помог мне подмести пол, потом помыл руки, завязал галстук и сказал:
— Завтра в восемь.
Как только он ушел, я посмотрел на часы. Понимая, что надо как-то убить время до встречи с Петрой, я решился на то, чем не занимался с последнего курса колледжа: отважился на пробежку.
Признаюсь, было время, когда я действительно видел в себе марафонца. Или, по крайней мере, марафонца-любителя. Я занимался бегом еще в школе. Моей любимой была дистанция в десять километров, и однажды я пришел третьим в студенческом марафоне. Два года я числился в университетской команде бегунов, пока моя любовь к сигаретам не положила этому конец.
Выбежав на берлинский асфальт, я удивился тому, как быстро вспомнились старые навыки. Я будто снова услышал голос своего школьного тренера из Нью-Йорка, бывшего морского пехотинца, мистера Тула:
— Четыре шага бегом, затем четыре выдоха, еще четыре шага, еще четыре выдоха. И никогда, никогда не сбивай этот ритм. Стоит забыть про «четыре на четыре», так сразу полетит дыхалка, и ты потеряешь шаг, скорость, силу. Начнешь делать глупости — вроде того, чтобы задержать дыхание, а я видел, как даже маститые марафонцы невольно допускали такую ошибку, — и все, можешь сходить с дистанции. В беге дыхание — это энергия, и я буду жестоко наказывать тебя, Несбитт, если ты об этом забудешь.