Момент
Шрифт:
— Ваши коллеги перевернули все вверх дном. И что, нашли наркотик?
— Я пришел не для допроса, герр Несбитт. Просто чтобы вернуть паспорт. Сегодня утром мне удалось побеседовать с герром Фитцсимонс-Россом, и он не только подтвердил ваше алиби, но и дал мне адрес джентльмена, который напал на него. Похоже, в прошлом у них были стычки, хотя и не такие жестокие. Ваш друг, как назло, случайно встретил его в баре позапрошлой ночью. Но вы ведь там не были, не так ли?
— Боюсь, что нет.
— Конечно, конечно. Вы — невинный иностранец. Ничего не видели, ничего не знаете.
Он полез в карман и достал мой американский паспорт вместе с увесистым блокнотом, который я уже видел в прошлый раз.
— Мне нужно, чтобы вы подписали документ, подтверждающий, что паспорт вам вернули.
Я поставил свою подпись.
— Теперь вы можете сказать мне, в каком он госпитале?
Он назвал госпиталь неподалеку от зоопарка.
Никогда бы не подумал, что Аластер загремит в госпиталь по соседству с зоопарком.
— И он сказал, что был бы рад, если бы вы навестили его сегодня вечером.
— Спасибо вам.
— Очень надеюсь, что мне не придется снова встретиться с вами по долгу службы.
— Я постараюсь избегать неприятностей, сэр.
— Конечно, постараетесь, раз вы такой безобидный человек.
После ухода офицера я поборол искушение разыскать Мехмета и поделиться с ним радостной новостью. Понимая, что вечер в Берлинской филармонии накрылся, ровно в шесть я сел в метро и доехал до «Зоопарка». В пяти минутах ходьбы от станции стояло обшарпанное здание 1950-х годов постройки, табличка на въездных воротах указывала на госпиталь «Кранкенхаус».
Мне повезло. Вечерний прием посетителей только начался. В магазине подарков в вестибюле я купил коробку шоколадных конфет, в придачу к журналам и книгам, которые собрал в своей личной библиотечке. Администратор в окошке сверилась с картотекой и — после того как я предъявил обязательное удостоверение личности — подтвердила, что герр Фитцсимонс-Росс находится в отделении «К», блок «Б», и подсказала, как туда пройти.
Буквами «К» и «Б» было зашифровано отделение государственной медицинской помощи, и находилось оно на четвертом этаже госпиталя. По дороге мне встретилась супружеская пара — измученные, печальные родители везли в инвалидном кресле маленького изможденного мальчика, на вид не старше семи лет, с пергаментной кожей и лысой головой, явно после химиотерапии. Потом мне на глаза попался страдающий ожирением мужчина лет сорока, который стоял в коридоре и, прижавшись лицом к зеленой стене, сотрясался в безудержных рыданиях. Чуть дальше я увидел женщину лет тридцати — сгорбившись над ходунками, она пыталась медленно идти по коридору.
Писатель во мне снова взял верх, и я жадно впитывал каждую мелочь, проникаясь безысходностью, отчаянием и горем, мысленно делая пометки, которые когда-нибудь непременно выложу на бумагу. Но другая моя половина — сострадающая — заставляла отводить взгляд (особенно при виде ребенка, истерзанного борьбой с раком). Когда я наконец подошел к отделению, у меня уже выработался рефлекс смотреть под ноги, и я лишь изредка поднимал глаза, чтобы не пропустить нужную мне кровать под номером 232 — ее, по словам дежурного администратора, занимал пациент по имени
— Ты разве не знаешь, что я терпеть не могу этот чертов шоколад?
Это было первое, что я услышал, подойдя к его койке. Он осунулся за эти дни: щеки впали, лицо было мертвенно-бледным. Аластер лежал под капельницей, над ним висели два больших мешка с кровью для внутривенного вливания. Вокруг стояли мониторы и экраны, на которых отражалось его сердцебиение. Он выглядел почти трупом. Но его глаза по-прежнему горели голубым огнем.
— И не хочу я читать эти идиотские романы, — сказал он, когда я распаковал свои сумки. — Ненавижу их. Имитация жизни, придуманная онанистами. Такое же дерьмо, как книги о путешествиях.
Я не смог удержаться от смеха:
— Наконец-то я вижу, что ты на пути к выздоровлению.
— Думаю, после всего этого я превращусь в вампира — столько чужой крови в меня закачали.
— По крайней мере, ты жив…
— Полиция сказала, что это я тебе обязан жизнью. Никогда тебе этого не прощу.
— Они говорят, что знают, кто на тебя напал.
— Маленькая поправочка: это я знаю ублюдка, поскольку имел глупость познакомиться с ним когда-то. Надо же быть такому дураку: решил, что если он не пырнул меня ножом в тот первый раз, когда мы провели ночь вместе, то безопасно путаться с ним и дальше. Проблема в том, что Хорст рисует…
— А я еще подумал…
— Что ты хочешь этим сказать?
Я задумался на мгновение, но решил, что рано или поздно все равно придется сказать правду, так чего уж ходить вокруг да около.
— Тот, кто напал на тебя, изрезал и три холста, над которыми ты работал.
Его губы сжались, и он закрыл глаза. Мне стало безумно жалко его.
— Сильно попортил?
— Очень сильно.
— А подробней?
— Восстановлению не подлежат.
Он еще крепче зажмурился, вдавливая голову в подушку. Мы замолчали. Я слышал, как он с трудом сдерживает всхлип.
— Я очень сожалею, — наконец произнес я.
— Тебе-то что сожалеть, черт возьми? — со злостью выпалил он. — Не ты же бездарное дерьмо, сотворившее такое.
Он снова замолчал. И вдруг сказал:
— Лучше бы ты дал мне умереть.
Снова молчание. Потом:
— Спасибо тебе.
— За что?
— За то, что сказал сейчас. Если бы дождался, пока я выйду, я бы тебя презирал.
— Я вчера видел Мехмета.
— Ты сказал ему?
— Он сам пришел и увидел, что произошло.
— О боже! Ты рассказал ему, как все было?
— Сказал, что вор забрался в окно, пока ты спал. Ты проснулся. Завязалась драка…
— Уверен, он не поверил ни одному твоему слову.
— Он сейчас помогает мне с ремонтом. Вернее, это Мехмет все организовал, привез краску, инструмент…
— Какого черта вы красите стены?
— Кровь была повсюду. Но к тому времени, как тебя выпишут, все будет готово. И кстати, я действительно очень рад, что ты по-прежнему с нами.
— Я не с вами. Те картины — черт возьми, никогда больше не называй их холстами, — те картины, они были хороши.