Моменты
Шрифт:
— Но я не сомневаюсь, — добавила она, — что об этом вы уже догадались и сами.
— А на каком этапе Джереми решил, что ему не нравится разработанная вами кампания?
— Вы пытаетесь выяснить, много ли я знала о его намерениях и когда я это узнала?
— Ну, по существу, да.
— А зачем вам это?
— Потому что у меня создалось впечатление, что вас так же использовали и дурачили во всей этой истории, как и меня.
— Простите меня, Амадо. Если бы у меня было хоть малейшее представление о том, что должно произойти, то я бы никогда...
Он
— И что же вы собираетесь делать?
Элизабет обошла вокруг стола и присела на него.
— После моей утренней стычки с Джереми я сделала несколько телефонных звонков. И теперь мне остается только решить, какое из предложений о работе мне лучше принять.
— Приятно слышать, что в вашем бизнесе есть люди, благоразумнее Джереми Нобла. Должно быть, вас порадует сотрудничество с теми, кто признает наш талант.
— Причина, по которой меня нанимают, не имеет значения, — ответила она. — Дело в перемене, которой я с нетерпением жду. Я была в Нью-Йорке только дважды, но думаю, что он мне понравится.
Амадо посмотрел на нее так, словно она ударила его.
— Вы что же, собираетесь уехать из Сан-Франциско?
— Здесь меня ничто не удерживает. Я переехала в Сан-Франциско, начав работать в агентстве «Смит и Нобл», ну а потом я проводила так много времени в этой конторе, что за ее пределами у меня и друзей-то настоящих не появилось. Срок аренды моей квартиры истекает в следующем месяце, так что даже это не удерживает меня здесь, — она пожала плечами. — Если задумать самой изменить жизнь, то, пожалуй, лучшего времени не подберешь. Мне вот только жаль, что вас так бесцеремонно обвели.
— Вам совершенно не за что волноваться.
Элизабет поднялась и снова обошла свой стол, чтобы закончить сборы.
— А что намерены делать вы?
Амадо выглядел взволнованным и сконфуженным.
— В отношении чего?
— Этой кампании.
— Не знаю, — он небрежно махнул рукой — Я должен об этом немного подумать.
— Вам не понравилась презентация? — спросила Элизабет.
Гнев так и полыхнул из его глаз.
— Было бы большой любезностью с моей стороны назвать ее заурядной.
— Возможно, это из-за того, что я вас настроила совсем на другой сценарий...
— А вы-то взглянули на то, что они мне продемонстрировали?
— Только мельком, — призналась она.
— Из этой рекламы можно спокойно убрать «Вина Монтойя» и заменить их другим винным заводом. Там нет ничего умного, ничего запоминающегося. Я же с самого начала ясно дал Джереми понять, что я не заинтересован в этаком назойливом рекламировании, и тем не менее он... — Амадо прошелся рукой по волосам. — Извините. Поссорился-то я с ним, а не с вами.
— Но, может быть, вы могли бы...
— Элизабет, я больше не хочу об этом говорить, — он положил ладонь на ручку двери. — Я должен идти. Мне предстоит кое-что обдумать.
Она кивнула.
— Я пробуду в городе еще неделю или две... если вам понадобится связаться со мной.
— Вы уезжаете так быстро?
—
Амадо открыл дверь, но потом снова закрыл ее. Несколько секунд он смотрел на Элизабет, и она не могла понять выражения его лица. В конце концов он прошел через всю комнату и, протянув ей руку, сказал:
— Мне было очень приятно общаться с вами.
Его пальцы, как ей показалось, нежно стиснули ее руку и на какое-то мгновение Элизабет ощутила, что через это прикосновение они как бы поделились сотней невысказанных вслух мыслей.
— Спасибо, — сказала она. — С этого момента я буду вспоминать о вас с каждым бокалом вина.
Амадо улыбнулся.
— Что ж, надеюсь, что это всегда будет вино Монтойя.
— А разве существует другое? — сказала она, улыбаясь ему в ответ.
Когда он ушел, Элизабет с трудом вернулась к своим проблемам, которые всего несколько минут назад так волновали ее. Новая работа, новая жизнь, все это казалось ей ничтожным по сравнению с тем, что она потеряла.
До своей квартиры Элизабет добралась, полная благих намерений. Она точно распланировала дела. В первую очередь непременно следует взяться за тщательный просмотр стенных шкафов, ящиков столов и комодов и решить, что стоит упаковывать, а что можно отдать благотворительной организации «Добрая Воля».
Но каким-то образом в тот же миг, как она закрыла за собой дверь, ее благие намерения улетучились, прихватив с собой и воодушевление. Она вытащила из холодильника обед-полуфабрикат и поставила его в духовку, даже не потрудившись посмотреть, что там запаковано.
Она чувствовала себя опустошенной умственно, физически и эмоционально.
Происходила странная вещь: по мере того как она становилась старше, личность, которую Элизабет с такими усилиями старалась забыть и оставить в своем прошлом, становилась все важнее и важнее. Под всеми внешними атрибутами образования и биографии, К добру ли или к худу, она до сих пор оставалась Дженнифер Кэйвоу, а не Элизабет Престон.
Бывали случаи, когда она жадно стремилась в прошлое, к этой одинокой маленькой девочке, и тогда ее руки мучительно тянулись обнять ее, а голос стремился сказать Дженнифер, что она не забыта.
Но Элизабет не могла вернуться обратно. Они с Дженни были частью настолько запутанной паутины лжи, что любая попытка освободиться лишь крепче затягивала вокруг них эти шелковые нити.
Когда она училась в колледже, необходимость утверждать свою личность подогревалась страхом разоблачения и последующего судебного преследования. Она никогда и не пыталась дурачить себя на этот счет. Не имело значения, насколько непреодолимым было стремление, которое привело ее туда, но то, что она сделала, — чистейшей воды мошенничество. Школа была бы просто вынуждена возбудить против нее дело, хотя бы для того, чтобы защитить будущие пожертвования на программу своих стипендий.