Моммзен Т. История Рима.

Моммзен Теодор

Одновременно с исторической литературой и как бы в виде дополнения к ней появляется литература речей и писем; она ведет свое начало также от Катона, так как от предшествовавшей эпохи не осталось ничего кроме нескольких надгробных речей, найденных в семейных архивах, большей частью уже в позднюю эпоху; такова, например, надгробная речь, которую противник Ганнибала Квинт Фабий произнес, уже будучи старцем, над могилой своего сына, умершего в цвете лет. Напротив того, Катон записал в старости те из своих бесчисленных речей, произнесенных в течение его продолжительной и деятельной общественной карьеры, которые были важны в историческом отношении; таким образом он составил нечто вроде политических мемуаров, которые частью включил в свое историческое сочинение, частью, по-видимому, опубликовал в виде самостоятельных дополнений к этому сочинению. Им же был составлен и сборник писем. Неримской историей занимались постольку, поскольку знакомство с ней считалось необходимым для образованного римлянина; еще о престарелом Фабии рассказывали, что ему были хорошо знакомы не только римские, но также иностранные войны, а то, что Катон прилежно читал Фукидида и других греческих историков, определенно доказано. Однако кроме сборника анекдотов и изречений, составленного Катоном для себя по прочитанным им сочинениям, нет никаких следов литературной деятельности в этой области.

Само собой разумеется, что вся эта зарождавшаяся историческая литература простодушно обходилась без всякой критики: ни писателей, ни читателей не смущали никакие внутренние или внешние противоречия. Хотя царь Тарквиний Второй был уже совершеннолетним к моменту смерти своего отца и воцарился через тридцать девять лет после того, тем не менее он вступает на престол юношей. Пифагор, прибывший в Италию почти за целое поколение до изгнания царей, тем не менее считался римскими историками за друга мудрого Нумы. Государственные послы, отправленные в Сиракузы в 262 г. [492 г.] от основания Рима, ведут там переговоры с Дионисием Старшим, вступившим на престол через восемьдесят шесть лет после того (348) [406 г.]. Это наивное пренебрежение к исторической критике особенно заметно проявляется в отношении к римской хронологии. По римскому летосчислению, которое в своих основных чертах установилось, по всей вероятности, уже в предшествовавшую эпоху, Рим был основан за 240 лет до освящения Капитолийского храма и за 360 лет до сожжения Рима галлами, а это последнее событие, упоминаемое и в греческих исторических сочинениях, случилось по их утверждению в год афинского архонта Пиргиона, за 388 лет до н. э., и в 1-й год 98-й олимпиады, из чего следует заключить, что Рим был основан в 1-м году 8-й олимпиады. По считавшемуся в то время несомненно достоверному летосчислению Эратосфена, то был 436 год после падения Трои, тем не менее основатель Рима считался по общепринятому рассказу сыном Энеевой дочери. Катон как хороший финансист проверил этот счет времени и обратил внимание на заключавшееся в нем противоречие, однако и он, кажется, не указал никакого способа устранить это затруднение, так как впоследствии вставленный с этой целью список альбанских царей, конечно, был составлен не им. Таким же отсутствием критики отличалось до некоторой степени и описание исторических времен. Все без исключения исторические рассказы, без сомнения, были окрашены таким же сильным пристрастием, за какое Полибий со свойственной ему хладнокровной язвительностью порицает рассказ Фабия о начале

второй войны с Карфагеном. Однако недоверие здесь было более уместно, чем порицание. Было бы некоторым образом смешно ожидать от римских современников Ганнибала беспристрастных суждений об их враге, но в намеренном искажении фактов, поскольку оно не зависит от наивного патриотизма, отцов римской истории нельзя заподозрить.

К этой же эпохе принадлежат начала научного образования и даже вызываемой таким образованием литературной деятельности. Прежнее преподавание в сущности ограничивалось чтением, письмом и знанием отечественных законов²⁸³. Однако вследствие более тесного сближения с греками у римлян мало-помалу развилось понятие о более общем образовании и появилось стремление прямо пересадить греческое образование в Рим, а по его образцу изменить до некоторой степени римское образование. Прежде всего из знания отечественного языка стала вырабатываться латинская грамматика; греческая филология была перенесена на родственное с ней италийское наречие. Разработка грамматики началась почти в одно время с римской литературной деятельностью. Еще около 520 г. [ок. 234 г.] по-видимому учивший письму Спурий Карвилий привел в порядок латинский алфавит и ввел не включенную в него букву g на место сделавшейся ненужной Z, которое она до сих пор занимает в западных алфавитах. Следует думать, что римские школьные преподаватели неустанно трудились над установкой правил правописания, да и латинские музы никогда не отрекались от своей школьной Гиппокрены и во все времена занимались наряду с поэзией также и орфографией. Особенно Энний, также в этом отношении обнаруживающий сходство с Клопштоком, не только прибегал к этимологическим созвучиям совершенно во вкусе александрийцев²⁸⁴, но и ввел взамен бывшего до тех пор в употреблении нераздельного обозначения двойных согласных более отчетливую греческую манеру обозначать каждую из двух согласных особо. Нам ничего неизвестно о том, занимались ли Невий и Плавт чем-либо в том же роде — национальные поэты и в Риме должно быть относились к правописанию и этимологии со свойственным всем поэтам равнодушием. С риторикой и философией римляне того времени еще вовсе не были знакомы. Живое слово еще играло у них такую важную роль в общественной жизни, что не могло быть доступным для иноземного преподавателя; подлинный оратор Катон излил всю чашу своих гневных насмешек на бессмысленное положение Исократа, который вечно учил, как произносить речи, а сам никогда не был в состоянии произнести ни одной. Хотя греческая философия и приобрела некоторую долю влияния на римлян при посредстве дидактической и особенно трагической поэзии, однако они относились к ней с робостью, в которой сказывались мужицкое невежество и инстинктивное сознание угрожавшей опасности. Катон без всяких обиняков называл Сократа болтуном и утверждал, что этот революционер был достоин смертного приговора, так как был преступником против веры и законов своего отечества; а что думали о философии даже расположенные к ней римляне, видно из следующих слов Энния:

«Я буду философствовать, но немного, так как не желаю вполне предаваться философии; вкушать ее понемногу, полагаю, недурно, но погружаться в нее не следует».

Тем не менее мы должны смотреть на находящиеся в числе катоновских сочинений поэтические нравоучения и руководство к ораторскому искусству как на римскую квинтэссенцию или, пожалуй, как на римское caput mortuum греческой философии и риторики. Ближайшими источниками служили для Катона в его поэтических нравоучениях, конечно, наряду с восхвалением простых отцовских нравов, по всей вероятности, пифагорейские нравоучительные сочинения, а в его книге об ораторском искусстве — фукидидовские и в особенности демосфеновские речи, которые Катон усердно изучал. О духе, в котором были написаны эти руководства, можно составить себе приблизительное понятие по следующему золотому для ораторов правилу, которое впоследствии чаще цитировалось, чем исполнялось: «Заботиться о содержании, так как слова найдутся сами собой»²⁸⁵. Подобные пропедевтические руководства Катон писал и для врачебного искусства, и для военной науки, и для сельского хозяйства, и для правоведения, причем все эти науки также более или менее находились под греческим влиянием. В Риме нашли для себя до некоторой степени доступ если не физика и математика, то находящиеся в связи с этими науками общеполезные познания. Главную в этом отношении роль играла медицина. После того как первый греческий врач, пелопоннесский уроженец Архагаф, поселился в 535 г. [219 г.] в Риме и приобрел там своими хирургическими операциями такую известность, что правительство отвело ему особое помещение и даровало права римского гражданства, его товарищи по профессии тоже стали толпами переселяться в Италию. Правда, Катон не только нападал на этих иноземных знатоков врачебного искусства с усердием, достойным лучшего применения, но и попытался своей медицинской справочной книжонкой, составленной по собственным наблюдениям и вместе с тем, конечно, черпавшей свои указания из медицинской литературы греков, восстановить старинный обычай, по которому отец семейства был вместе с тем и домашним доктором. Однако и врачи и публика, конечно, не обращали внимания на это упрямое ворчанье; тем не менее докторское ремесло, бывшее в Риме одним из самых доходных, осталось монополией иностранцев, и в продолжение нескольких столетий в Риме не было других врачей кроме греческих. Варварское равнодушие, с которым до тех пор относились в Риме к измерению времени, стало до некоторой степени исчезать. Со времени выставки первых солнечных часов на римской торговой площади в 491 г. [263 г.] стало входить у римлян в употребление греческое измерение времени по часам (, hora); правда, при этом случилось так, что в Риме оказались выставленными солнечные часы, изготовленные для Катаны, которая лежит четырьмя градусами южнее, и римляне руководствовались этими часами в течение целого столетия. В конце описываемой эпохи некоторые из знатных римлян стали интересоваться математическими познаниями. Маний Ацилий Глабрион (консул 563 г. [191 г.]) попытался устранить из календаря путаницу путем издания закона, разрешавшего понтификальной коллегии вставлять и опускать добавочные месяцы по ее усмотрению; если эта мера не достигла своей цели и даже ухудшила зло, то причиной этому была не столько глупость, сколько недобросовестность римских богословов.

Получивший греческое образование Марк Фульвий Нобилиор (консул 565 г. [189 г.]) тоже старался распространять знакомство с римским календарем. Гай Сульпиций Галл (консул 588 г. [166 г.]), не только предсказавший лунное затмение 586 г. [168 г.], но и высчитавший расстояние между землей и луной и даже как будто бы писавший астрономические сочинения, был в глазах своих современников чудом трудолюбия и проницательности.

Само собой разумеется, что в сельском хозяйстве и в военном искусстве римляне руководствовались и тем опытом, который унаследовали от предков, и тем, который приобрели сами; о том же ясно свидетельствует то из двух катоновских руководств для сельского хозяина, которое дошло до нас. Однако и в этих второстепенных интеллектуальных сферах, так же как и в самых высших, совмещались результаты греческой, латинской и даже финикийской культуры — и уже по одной только этой причине не могли быть совершенно оставлены без внимания те произведения иностранной литературы, которые касались этих предметов. То же, хотя и в меньшей степени, относится и к правоведению. Деятельность ученых юристов того времени все еще заключалась главным образом в том, что они давали советы по тяжебным делам и поучали менее опытных слушателей; но из этих устных наставлений уже образовался запас традиционных правил, и к тому же уже имелись кое-какие литературные произведения по этой части. Для законоведения более важное значение, чем катоновский краткий очерк, получила так называемая «Tripartita» (делившаяся на три части книга), написанная Секстом Элием Петом, которому было дано прозвище «искусного» (catus); он был первым практическим юристом своего времени и вследствие такой общеполезной деятельности достиг в 556 г. [198 г.] консульства, а в 560 г. [194 г.] цензорства; его сочинение касалось законов «Двенадцати таблиц»; оно объясняло каждую статью этих законов и в особенности встречавшиеся в них устарелые и непонятные выражения и дополняло их соответствующими исковыми формулами. Хотя в составлении этих объяснительных заметок бесспорно проглядывает влияние греческого грамматического учения, но составление исковых формул находится в связи с более древним сборником Аппия и со всем национальным и процессуальным развитием римского законодательства. Об объеме научных познаний того времени можно составить себе очень определенное представление по написанным Катоном для его сына руководствам, которые представляют нечто вроде энциклопедии, объясняющей в кратких изречениях, каким должен быть «дельный человек» (vir bonus) как оратор, как врач, как сельский хозяин, как воин и как законовед. В то время еще не делалось различия между общим и специальным образованием, но вообще требовалось от каждого порядочного римлянина, чтобы он обладал теми научными познаниями, которые считались необходимыми и полезными. При этом исключение составляли отчасти латинская грамматика, которая поэтому и не могла получить в то время того формального развития, какого требует настоящее научное преподавание языка, отчасти музыка и вообще вся область математических и физических наук. От науки требовали того, что имело прямое практическое применение, но не больше, да и это должно было излагаться по возможности кратко и просто. При этом, конечно, пользовались греческой литературой, но только для того, чтобы извлекать из массы сора и разной дряни отрывочные, полезные на практике, указания. Одно из руководящих правил Катона гласит: «Греческие книги надо просматривать, а не изучать». Именно вследствие такого воззрения и появились те домашние справочники и пособия, в которых не было ни греческой изощренности и неясности выражений, ни греческого остроумия и глубокомыслия и которые именно потому раз навсегда определили отношение римлян к греческим наукам.

Итак, всемирное владычество вызывало в Риме появление поэзии и литературы или, выражаясь словами одного поэта цицероновских времен:

«После того как мы победили Ганнибала, музы спустились на своих крыльях к воинственному и грубому племени Ромула».

В тех странах, где говорили по-сабельски и по-этрусски, тоже не было в то время недостатка в умственном движении. Так как некоторые писатели упоминают о трагедиях на этрусском языке и так как глиняные сосуды с оскскими надписями свидетельствуют о знакомстве их изготовителей с греческими комедиями, то сам собой навязывается вопрос, не развивалась ли и на берегах Арно и Вольтурна во времена Невия и Катона литература, принявшая подобно римлянам за образец эллинов. Но до нас не дошло об этом никаких сведений, и история может только указать на существующий в этом отношении пробел. Мы в состоянии судить только о римской литературе, и как бы ни казалось проблематичным в глазах эстета ее абсолютное достоинство, все-таки для того, кто изучает историю Рима, она имеет громадное значение, потому что в ней отражалась, как в зеркале, внутренняя духовная жизнь Италии бряцавшего оружием и чреватого великими событиями VI века [ок. 250—150 гг.], когда закончилось объединение Италии и когда эта страна стала вступать в более общую сферу античной цивилизации. В ней преобладает такое же раздвоение, которое пронизывает в ту эпоху все сферы народной жизни и каким характеризуется переходное время. Относительно недостатков подражавшей греческим образцам римской литературы не может впадать в заблуждение ни один беспристрастный наблюдатель, у которого взор не отуманен почтенной ржавчиной двух тысячелетий.

Римская литература занимает по отношению к греческой такое же положение, какое занимает немецкая оранжерея по отношению к сицилийской апельсинной роще; можно находить наслаждение и в той и в другой, но сравнивать одну с другой совершенно немыслимо. Пожалуй, это в большей степени относится к римской литературе, употреблявшей отечественный язык латинов, чем к той, которая употребляла иностранный язык; первая большей частью была делом не римлян, а иноземцев — полугреков, кельтов и немного позже даже африканцев, сначала освоившихся лишь с внешними формами латинского языка; в числе этих писателей, выступавших в то время перед публикой в качестве поэтов, не только нельзя назвать ни одного человека знатного происхождения, но даже нельзя с уверенностью назвать ни одного уроженца Лациума. Даже самое слово поэт было заимствовано от иноземцев, и еще Энний настойчиво напоминал о том, что он поэт²⁸⁶. Но эта поэзия не только была чужеземной, но также была заражена всеми недостатками, обыкновенно встречающимися там, где литераторами являются школьные преподаватели, а публику составляет народная толпа. Мы уже говорили о том, как авторы комедий из желания угодить публике старались опошлить свои произведения и доходили до площадной грубости; мы уже ранее указывали и на то, что двое из самых влиятельных римских писателей сначала были школьными преподавателями и только впоследствии сделались поэтами и что, в то время как греческая филология, возникшая лишь после отцвета национальной литературы, производила свои эксперименты над мертвым телом, в Лациуме возникновение грамматики и закладка фундамента для литературы шли с самого начала рука об руку почти так же, как при теперешних миссиях в языческих странах. Действительно, если мы без всякой предвзятой мысли вглядимся в эту эллинистическую литературу VI в. [ок. 250—150 гг.], в эту низведенную на степень ремесла и лишенную всякого самостоятельного творчества поэзию, в это сплошное подражание самым пошлым произведениям чужеземного искусства, в этот переводный репертуар и в этот зародившийся на чужеземной почве эпос, то мы готовы отнести их к числу болезненных симптомов этой эпохи. Однако хотя такой приговор и нельзя назвать несправедливым, но справедливость его односторонняя. Прежде всего следует принять во внимание то обстоятельство, что эта искусственно созданная литература возникла у такой нации, которая не только не имела никакой национальной поэзии, но и впоследствии никогда не была способна создать таковую. В древности, которой была чужда современная нам поэзия отдельной личности, пора творческой поэтической деятельности в сущности совпала с непостижимой эпохой страха и радости становления жизни; без ущерба для величия греческих эпиков и трагиков можно утверждать, что их поэтическое творчество в сущности заключалось в обработке старинных сказаний о богах, принявших человеческий образ, и о людях, превратившихся в богов. В Лациуме вовсе не существовало этой основы античной поэзии, а где мир богов не имеет внешних форм и сказания ничтожны, там не могут сами собою созревать золотые яблоки поэзии. К этому присоединяется другое, еще более важное соображение. Как внешнее государственное развитие Италии, так и ее внутреннее духовное развитие достигли того пункта, на котором уже не было возможности уберечься от влияния эллинизма и долее поддерживать римскую национальность, основанную на исключении всякого высшего и индивидуального умственного образования. Не только историческим, но даже поэтическим оправданием для римско-эллинистической литературы служит именно эта пропаганда эллинизма в Италии; она, конечно, имела революционный характер и была направлена к уничтожению национальности, но она была необходима для духовного объединения народов. Из ее мастерской не вышло ни одного нового и настоящего художественного произведения, но она распространила на Италию умственный кругозор Эллады. Если мы станем рассматривать греческую поэзию даже только с чисто внешней стороны, то найдем, что она предполагала в слушателе известную сумму положительных знаний. В античной поэзии не было той законченности в себе, какая составляет главную особенность, например, шекспировской драмы; кто не знаком с циклом греческих легенд, тот не поймет основной мысли рапсодий и легенд и даже нередко не поймет их содержания. Если римская публика того времени и была (как это доказывают

плавтовские комедии) довольно близко знакома с гомеровскими поэмами и с легендами о Геракле, а из остальных мифов имела понятие по крайней мере о самых общеизвестных²⁸⁷, то эти познания проникли в публику отчасти через школу, а главным образом через театр, и таким образом было положено начало для понимания эллинской поэзии. Но еще гораздо глубже влияло введение в Лациуме в употребление римского стихотворного языка и греческого стихотворного размера, что с полным правом подчеркивалось еще умнейшими из литераторов древности. Если «побежденная Греция одолела своих грубых завоевателей искусством», то этот успех был достигнут главным образом тем, что из неуклюжего латинского наречия выработался развитой и возвышенный поэтический язык, что взамен монотонных и отрывистых сатурнийских стихов плавно потекли сенарии и загремели гекзаметры, что мощные тетраметры, ликующие анапесты и искусно переплетенные лирические размеры достигли до слуха латинов на родном языке. Поэтический язык служит ключом к идеальному миру поэзии, а стихотворный размер — к поэтическому восприятию; Гомер и Софокл писали не для тех, для кого нем красноречивый эпитет и мертво живое сравнение и у кого не находят в душе отголоска такты дактилей и ямбов. Это не значит, что поэтическое чувство и ритмический размер воспринимаются сами собой. Способность воспринимать идеальные впечатления, конечно, вложена в человеческую душу самой природой, но, чтобы созреть, ей нужен благотворный солнечный свет, а в мало склонной к поэзии латинской нации ей был также нужен внешний уход. Это не значит также, что при широко распространившемся знании греческого языка восприимчивая римская публика могла бы довольствоваться и греческой литературой. Но то таинственное очарование языка, которое достигает своей высшей степени в стихотворной форме выражения и в стихотворном размере, составляет принадлежность не всякого языка. Кто посмотрит с этой точки зрения на эллинистическую литературу и в особенности на римскую поэзию того времени, тот сможет дать им более верную оценку. Если эта литература пыталась пересадить в Рим эврипидовский радикализм, если она старалась растворить богов в образах умерших людей или в воплощениях отвлеченных идей, если она вообще стремилась поставить рядом с денационализированной Элладой денационализированный Лациум и растворить все самостоятельно развившиеся резкие национальные особенности в проблематической идее всеобщей цивилизации, то всякий волен считать такую тенденцию отрадной или отвратительной, но никто не может сомневаться в ее исторической необходимости. Кто усвоит эту точку зрения, тот, конечно, не будет отвергать недостатков римской поэзии, но будет понимать, отчего они происходили, и вследствие того будет до некоторой степени оправдывать их. Ничтожному и нередко грязному содержанию этой поэзии конечно не соответствует сравнительно законченная внешняя форма, но ее существенное значение и заключалось именно в ее внешних достоинствах — в обработке языка и стихотворного размера. Нехорошо, что римская поэзия находилась преимущественно в руках школьных наставников и иноземцев и состояла почти исключительно из переводов и переделок; но если главная цель поэзии заключалась в том, чтобы перекинуть мост из Лациума в Элладу, то следует признать, что Ливий и Энний были призваны к поэтическому первосвященству в Риме, а переводная литература была самым простым средством для достижения их цели. Еще хуже, что римская поэзия выбирала предпочтительно самые бесцветные и самые бедные содержанием оригиналы, но и это было согласно с ее целью. Никто не будет ставить эврипидовскую поэзию наравне с гомеровской, но рассматриваемые с исторической точки зрения произведения Эврипида и Менандра были такой же библией для космополитического эллинизма, какими были Илиада и Одиссея для национального эллинизма. Поэтому представители указанного выше направления римской литературы имели полное основание вводить свою публику прежде всего в эту сферу греческой литературы. Быть может, и инстинктивное сознание ограниченности своих поэтических дарований побуждало римских литературных деятелей придерживаться предпочтительно Эврипида и Менандра, а Софокла и даже Аристофана оставлять в стороне, потому что чисто национальную поэзию нелегко пересадить на иноземную почву, между тем как рассудок и остроумие, которые лежат в основе как эврипидовской, так и менандровской поэзии, по самой своей природе космополитичны. Во всяком случае римским поэтам VI в. [ок. 250—150 гг.] следует поставить в заслугу, что они не примкнули к современной им эллинской литературе или к так называемой александрийской школе, а искали для себя образцов в более древней классической литературе, хотя и не в самых чистых ее сферах. Хотя их и можно упрекнуть за бесчисленные неудачные приспособления и за нарушения законов искусства, но это такие прегрешения против евангелия, которых нет возможности избежать при отнюдь не чистоплотной миссионерской деятельности; и в историческом и даже в эстетическом отношении они некоторым образом искупаются тем усердием к вере, которое также неразлучно связано с деятельностью пропагандистов. Можно не соглашаться с Эннием в оценке его евангелия, но в том, что касается веры, важно не столько то, во что человек верует, сколько то, как он верует; поэтому и римским поэтам VI в. нельзя отказать в признании их заслуг и в чувстве восхищения. Полное свежести и силы сознание могущества эллинской мировой литературы и святое пылкое желание пересадить это чудесное дерево на чужеземную почву проникали всю римскую поэзию VI в. и своеобразно сливались с возвышенными духовными влечениями этой великой эпохи. Позднейший очищенный эллинизм относился к римским поэтическим произведениям того времени с некоторым пренебрежением; но он скорее должен был бы преклоняться перед этими поэтами, которые при всех своих несовершенствах были более тесно связаны с греческой поэзией и стояли ближе к настоящему стихотворному искусству, чем их более образованные потомки. В смелом соревновании поэтов того времени, в их звучных ритмах и даже в поэтической их гордости было больше величия, чем в какую-либо другую эпоху римской литературы, и даже тот, кто ясно видит слабые стороны этой поэзии, вправе применить к ней те гордые слова, которыми она величала сама себя, — что она для смертных

Льет песнь огневую из недр потаенных души.

Как эллинско-римская литература того времени была в сущности тенденциозной, так преобладала тенденциозность и в ее антитезе — в современной национальной литературе. Если первая старалась ни более, ни менее как уничтожить латинскую национальность, создавая выражавшуюся по-латыни, но по форме и по духу эллинскую поэзию, то лучшая и самая чистая часть латинской нации должна была отбросить вместе с эллинизмом и соответствующую литературу, предав их проклятию. Во времена Катона в Риме относились к греческой литературе почти так же, как во времена Цезарей к христианству. Вольноотпущенники и чужеземцы составляли ядро общины, так же как впоследствии они же составляли ядро христианской общины. Национальная знать и в особенности правительство считали поэзию, как и христианство, за враждебные силы; римская аристократия причисляла Плавта и Энния к разряду сволочи почти по тем же причинам, по каким римское правительство подвергало апостолов и епископов смертной казни. Естественно, что в этом случае Катон стал впереди всех горячо защищать свое отечество от иноземцев. Греческие ученые и греческие врачи были в его глазах самыми опасными исчадиями прогнившей до самого корня греческой нации²⁸⁸, и он отзывался о римских площадных певцах с невыразимым презрением. За это нередко и строго осуждали и его самого и тех, кто думал, как он, а выражения его неудовольствия нередко отличались свойственной ему резкостью и недальновидностью; однако, кто внимательнее вникнет в дело, тот не только признает его правым, но даже придет к убеждению, что на этой почве, более чем в чем-либо другом, национальная оппозиция выходила из пределов пассивной обороны. Когда младший современник Катона Авл Постумий Альбин, сделавшийся за свою отвратительную грекоманию посмешищем у самих греков и даже писавший греческие стихи, в предисловии к своему историческому сочинению оправдывал свои недостаточные познания в греческом языке тем, что он родился римлянином, то не было ли вполне уместно обратиться к нему с вопросом: да разве закон заставлял его заниматься тем, в чем он ничего не смыслил? Или, может быть, промысел фабриканта переводных комедий и пишущего ради дневного пропитания и протекции эпического стихотворца считался за две тысячи лет назад более почетным, чем теперь? Или Катон не имел никакого основания упрекать Нобилиора за то, что он взял с собою в Амбракию для воспевания его будущих подвигов того самого Энния, который в своих стихах прославлял всех без различия римских вельмож и осыпал похвалами даже Катона? Или Катон не имел основания поносить названием неисправимо гнусной сволочи тех греков, с которыми он знакомился в Риме и в Афинах? Эта оппозиция против тогдашней культуры и против тогдашнего эллинизма была вполне обоснована, но Катона никак нельзя обвинять в оппозиции против культуры и против эллинизма вообще. Наоборот, высшей похвалой для национальной партии может служить тот факт, что и она вполне ясно сознавала необходимость создать латинскую литературу и при этом воспользоваться побудительными импульсами эллинизма; но она желала, чтобы латинская литературная деятельность не была стереотипным подражанием греческой и чтобы она не была насильно навязана римской национальности, а развивалась в соответствии с этой национальностью, пользуясь тем, что она могла найти полезного у греков. С тем гениальным инстинктом, который свидетельствует не столько о проницательности того или другого деятеля, сколько о возвышенных стремлениях того времени, национальная партия сознавала, что при полном отсутствии предшествующего поэтического творчества только в истории можно было найти годный материал для развития самостоятельной умственной жизни. Рим был тем, чем не была Греция, — государством, и на глубоком сознании этого факта были основаны как смелая попытка Невия создать римский эпос и римскую драму при помощи истории, так и создание латинской прозы Катоном. Попытка заменить легендарных богов и героев римскими царями и консулами, конечно, была похожа на попытку гигантов взобраться на небо по взгроможденным одна на другую горам; без мира богов не могли обойтись ни античный эпос, ни античная драма, а поэзия не была в состоянии чем-либо заменить его. Более воздержанно и более благоразумно поступил Катон, предоставив противной партии исключительное обладание поэзией, которую считал безвозвратно утраченной для римлян; впрочем, его попытка создать дидактическую поэзию с национальным стихотворным размером по образцу древнейших римских стихотворений — аппиевской поэмы о нравах и поэмы о земледелии — достойна внимания и уважения если не по своему успеху, то по замыслу. Более благоприятную почву обеспечивала ему проза, и потому он постарался со всей свойственной ему разносторонностью и энергией создать прозаическую литературу на отечественном языке. Первой публикой, к которой он обратился, был его семейный кружок, и в своем предприятии он был тогда одинок, но это лишь доказывает, что его замысел был в чисто римском духе, и лишь увеличивает цену его заслуг. Таким образом объясняется появление его «Истории Рима с древнейших времен», записанных им публичных речей и его сочинений по разным научным предметам. Эти литературные произведения бесспорно проникнуты национальным духом и трактуют о национальных сюжетах; тем не менее, они вовсе не направлены против эллинизма, а напротив того, возникли в сущности под греческим влиянием только иначе, чем произведения противной партии. Основная мысль и самое заглавие катоновского сочинения заимствованы из греческих рассказов о древнейшей истории . То же можно сказать и о записанных Катоном публичных речах: он насмехался над Исократом, но пытался чему-нибудь научиться от Фукидида и от Демосфена. Его энциклопедия была в сущности результатом его изучения греческой литературы. Из всего, что предпринимал этот деятельный патриот, ничто не было более богато последствиями и более полезно для его отечества, чем эта литературная деятельность, которой сам он не придавал большого значения. Он имел многочисленных и достойных последователей и в сочинении публичных речей, и в научных исследованиях, и, хотя его оригинальные рассказы о древнейшей истории, конечно достойные стоять в одном ряду с греческой логографией, не вызвали появления нового Геродота или Фукидида, все-таки от него вело свое начало и им было установлено то воззрение, что литературные занятия в области общеполезных наук и истории не только делают честь римлянину, но и доставляют ему славу.

Если мы в заключение обратим наше внимание на положение, в котором находились архитектура и пластика, то в отношении первой из них заметим, что зарождавшаяся роскошь обнаруживалась не столько в постройке общественных зданий, сколько в постройке домов для частных людей. Только в конце этого периода, особенно со времени вступления Катона в звание цензора (570) [184 г.], стали заботиться при постройке общественных зданий не только о крайне необходимом, но и об удобстве — облицовывать камнем (570) [184 г.] бассейны (lacus), которые снабжались водой из водопроводов, устраивать колоннады (575, 580) [179, 174 гг.] и, что еще более важно, заводить в Риме судебные и биржевые палаты, или так называемые базилики, по образцу аттических. Первое из таких зданий, отчасти похожих на современные нам базары (Порциева палата, или палата мастеров серебряных дел), было построено в 570 г. [184 г.] Катоном рядом с сенатским зданием; вслед затем скоро стали строить и другие подобные здания, пока наконец стоявшие по бокам торговой площадки лавки не были мало-помалу заменены этими великолепными, поддерживаемыми колоннами, палатами. В обыденной жизни имели еще более важное значение те изменения в постройке частных домов, которые были введены никак не позже этой эпохи; мало-помалу стали выделять жилой зал (atrium), двор (cavum aedium), сад с садовой галереей (peristylium), особую комнату для хранения бумаг (tablinum), капеллу, кухню и спальню, а внутри дома стали ставить поддерживавшие крышу колонны на дворе и в жилом зале, так же как и в садовых галереях, причем, конечно, или подражали греческим образцам или по меньшей мере ими пользовались. Но для построек по-прежнему употребляли самый простой материал. «Наши предки, говорит Варрон, жили в домах, построенных из кирпича, и, только для того чтобы предохранить себя от сырости, клали небольшой фундамент из камня». От римской пластики не осталось почти никаких других следов кроме вылепленных из воска изображений предков. Несколько чаще встречаются упоминания о живописцах и о живописи; Маний Валерий приказал изобразить на боковой стене сенатского здания победу, одержанную им в 491 г. [263 г.] под Мессаной над карфагенянами и Гиероном. В Риме это были первые исторические фрески, вслед за которыми появилось немало других им подобных и которые были в области пластического искусства тем же, чем немного позже сделались национальный эпос и национальная драма в области поэзии. Из живописцев упоминаются: некий Феодот, о котором Невий говорил в насмешку, что, он,

«Сидя в святилище, отгороженный завесами, писал резвящихся лар бычачьим хвостом»,

уроженец Брундизия Марк Пакувий, писавший в храме Геркулеса на воловьем рынке, — тот самый, который уже в преклонных летах приобрел известность в качестве переделывателя греческих трагедий, и малоазиат Марк Плавций Ликон, которому за его прекрасную живопись в храме Юноны в Ардее были дарованы этой общиной права местного гражданства²⁸⁹. Однако именно этот последний факт и свидетельствует очень ясно о том, что занятие искусствами не только играло в Риме незначительную роль и было скорее делом ремесленников, чем настоящих художников, но и, по всей вероятности, находилось в руках греков и полугреков еще более исключительно, чем поэзия. С другой стороны, в кругу римской знати стали обнаруживаться первые следы позднейшего дилетантского интереса к коллекционерству. В то время уже восхищались великолепием коринфских и афинских храмов и с пренебрежением смотрели на старомодные глиняные фигуры, стоявшие на крышах римских храмов; даже такой человек, как Луций Павел, который был единомышленником скорее Катона, чем Сципиона, рассматривал и ценил Фидиева Зевса как знаток. Обыкновению увозить из завоеванных греческих городов драгоценные произведения искусства было впервые положено начало в широком масштабе Марком Марцеллом после взятия Сиракуз (542) [212 г.], и, несмотря на то что оно вызвало строгие порицания со стороны людей старого закала (так например, после взятия Тарента (545) [209 г.] престарелый суровый Квинт Максим приказал не трогать стоявших в храме статуй и оставить тарентинцам их разгневанных богов), все-таки подобные разграбления храмов возобновлялись все чаще и чаще. Общественные здания Рима наполнились образцовыми произведениями греческого резца, особенно благодаря двум главным представителям римского эллинизма — Титу Фламинину (560) [194 г.] и Марку Фульвию Нобилиору (567) [187 г.], так же как и Луцию Павлу (587) [167 г.]. И в этом проглядывало предчувствие римлян, что интерес к искусствам, точно так же как и интерес к поэзии, составляет существенный элемент эллинского образования, т. е. новой цивилизации. Но, в то время как усвоить греческую поэзию было невозможно без некоторой поэтической деятельности, в области изобразительных искусств, по-видимому, было достаточно только осматривать художественные произведения и перевозить их к себе. Вот почему собственная литература была создана в Риме искусственным образом, а к развитию собственного изобразительного искусства даже не делали никаких попыток.