Моммзен Т. История Рима.
Шрифт:
Выполнение этой задачи в силу необходимости ложилось на Рим, как на державу, главенствующую на Средиземном море. Сто лет назад римляне проявили особую благотворную решимость в этом деле, ввели энергичную морскую полицию для всеобщей пользы (I, 520) и этим положили начало своему господству на Востоке. Теперь же, уже в начале описываемого периода, полное бессилие этой полиции обнаружило страшно быстрый упадок аристократического правления в Риме.
Рим уже не имел собственного флота и довольствовался тем, что в случае надобности требовал военных кораблей от италийских, малоазийских и других приморских городов. В результате, естественно, усилились и развились морские разбои. Только в морях Адриатическом и Тирренском, на которые распространялось непосредственное господство Рима, предпринимались кое-какие, тоже недостаточные, меры для борьбы с пиратами. Экспедиции, предпринятые в эту эпоху римлянами к далматским и лигурийским берегам, преследовали цель искоренить морские разбои в обоих италийских морях; с той же целью были заняты в 631 г. [123 г.] Балеарские острова. Но в мавретанских и греческих водах жителям и мореплавателям предоставлялось самим справляться с корсарами тем или иным способом; Рим стоял на той точке зрения, что ему надо по возможности меньше вмешиваться в дела этих отдаленных областей. Раздираемые внутренними неурядицами и обанкротившиеся города этих предоставленных самим себе приморских государств, естественно, становились притонами корсаров; особенно много их было в Азии.
В этом отношении хуже всего было положение Крита. Этот остров, благодаря своему выгодному географическому положению и слабости или упущениям больших западных и восточных государств, был единственным из всех греческих государств,
Несмотря на все усилия римлян навести порядок на этом «острове ста городов», как его называли в старину, непрерывные междоусобные войны превращали один цветущий город за другим в груды развалин. Жители этих городов занимались разбоями, рыская на родине и на чужбине, на суше и на море. Крит сделался для всех окружавших его государств главным местом вербовки наемных армий с тех пор, как это безобразие не терпели больше в Пелопоннесе; но главным образом он превратился в притон морских разбойников. Так, например, в это время остров Сифнос был совершенно разграблен критской флотилией пиратских судов. Родос, который и без того не мог оправиться от утраты своих владений на материке и ударов, нанесенных его торговле (I, 731), терял последние силы в войнах, которые ему приходилось вести против критян для прекращения морских разбоев (около 600 г.) [154 г.]. Римляне, правда, пытались вмешиваться в эти столкновения в качестве посредников, но действовали не энергично и, как видно, безуспешно.
Наряду с Критом Киликия тоже скоро стала второй родиной пиратов. Этому способствовало бессилие сирийских царей и политика узурпатора сирийского престола Диодота Трифона. Этот бывший раб, став сирийским царем (608—615) [146—139 гг.], рассчитывал упрочить свою власть в своей центральной области, суровой западной Киликии, с помощью пиратов и поэтому всячески покровительствовал им. Торговля с пиратами, являвшимися в то же время главными поставщиками рабов, приносила чрезвычайно большие доходы. Поэтому в среде торговцев, даже в Александрии, Родосе и Делосе создалась известная атмосфера терпимости по отношению к пиратам. Этому способствовали и сами правительства, во всяком случае своей пассивностью. Зло достигло таких серьезных размеров, что в 611 г. [143 г.] сенат счел нужным отправить в Александрию и Сирию самого лучшего из своих членов, Сципиона Эмилиана, с поручением выяснить на месте, что можно предпринять. Но дипломатические увещания римлян не могли превратить слабые правительства в сильные. Только одно средство могло помочь беде — содержание в этих водах постоянного флота. Однако для этого у римского правительства не хватало ни энергии, ни последовательности. Поэтому все оставалось по-старому: флот пиратов по-прежнему был единственной значительной морской силой на Средиземном море, а охота за рабами — единственным процветавшим там промыслом. Римское правительство бездействовало, а римские торговцы, самые крупные покупатели рабов, поддерживали оживленные и дружественные отношения с капитанами пиратских кораблей — самыми крупными работорговцами на Делосе и на других невольничьих рынках.
Мы проследили в главных чертах перемену во внешнеполитическом положении Рима и вообще всего римско-эллинского мира в период от битвы при Пидне до эпохи Гракхов и на всем пространстве от Тахо и Баграда до Нила и Евфрата, захватив в свои руки верховную власть над римско-эллинским миром, Рим возложил на себя большую и трудную задачу. Нельзя сказать, что он совершенно не понимал ее; но он отнюдь не разрешил ее. Во время Катона преобладала идея ограничить римское государство территорией Италии, а за пределами последней властвовать только на началах патроната. Передовые умы следующего поколения поняли несостоятельность этой идеи и необходимость заменить систему клиентелы системой прямого господства Рима с сохранением местного самоуправления. Но вместо того чтобы вводить этот новый порядок решительно, быстро и равномерно, Рим присоединял то одну, то другую страну, пользуясь благоприятным стечением обстоятельств и случаем и руководясь своими эгоистическими интересами. В результате большая часть зависимых стран либо продолжала оставаться в прежнем невыносимом, двойственном положении, либо же, как, например, Сирия, совершенно освобождалась из-под римского влияния. Но и само римское владычество все больше вырождалось в мелочный и близорукий эгоизм. В Риме считалось достаточным управлять со дня на день и разрешать с грехом пополам лишь текущие вопросы. Слабых держали в ежовых рукавицах. Так, например, когда город Милаза в Карии прислал в 623 г. [131 г.] консулу Публию Крассу не ту балку для тарана, которая требовалась, глава городского управления был наказан за это розгами. А между тем Красс не был дурным человеком; это был правитель, строго соблюдавший закон. Зато не видно было строгости там, где она была нужна: в борьбе с варварами в пограничных областях и с пиратами. Центральное правительство отказалось от всякого руководства провинциальным управлением и от контроля над ним; таким образом оно отдавало в жертву очередному наместнику не только интересы подданных, но и интересы государства. Испанские события, сами по себе малозначительные, показательны в этом отношении. Здесь правительство менее, чем в других провинциях, могло ограничиваться ролью простого зрителя; между тем и здесь римские наместники попирали международное право и надолго запятнали честь Рима своим неслыханным вероломством и предательством, самым наглым нарушением договоров и капитуляций, избиением безоружного населения и подстрекательством к убийству неприятельских полководцев. Мало того, они вели войны и заключали мирные договоры вразрез с ясно выраженной волей высшей государственной власти в Риме. Такие мелкие факты, как, например, непокорность нумантинцев, вели к роковой для Рима катастрофе вследствие редкого сочетания бездарности и бесчестности. При этом виновные даже не подвергались сколько-нибудь серьезному наказанию в Риме. При назначении на важнейшие посты и при обсуждении важнейших политических вопросов дело решали связи и интриги сенатских группировок. Мало того, золото иностранных династов тоже нашло уже доступ к римским сенаторам. Первый, кому удалось подкупить римских сенаторов, был, как сообщают, посол царя Антиоха Эпифана Тимарх (умер в 590 г.) [164 г.]. Влиятельные сенаторы получали богатые подарки от иноземных царей; это вскоре стало столь обычным явлением, что когда Сципион Эмилиан передал в военную казну дары, поднесенные ему сирийским царем в лагере под Нумантией, это вызвало всеобщее удивление. Старый взгляд, что наградой за власть служит сама власть, что она является столько же долгом и бременем, сколько правом и преимуществом, был совершенно отброшен. Таким образом возникла новая система государственного хозяйства: она отказывалась от обложения римских граждан, зато превращала всю массу подданных в доходную статью государства, причем последнее либо эксплуатировало их само, либо предоставляло эксплуатацию их римским гражданам. Цинизму и алчности римских торговцев предоставляли с преступным потворством полный простор в провинциальном управлении. Мало того, государство устраняло с помощью военной силы нежелательных для них конкурентов. Прекраснейшие города соседних с Римом стран приносились, таким образом, в жертву не варварскому властолюбию, но еще гораздо более гнусному варварству спекуляции. Уничтожив свою старую военную организацию, правда, налагавшую тяжелые жертвы на граждан, государство само разрушило свою опору, так как в конце концов оно покоилось только на своем военном превосходстве. Флот был совершенно заброшен, в армии допустили неимоверный упадок. Охрана границ в Азии и Африке была переложена на подданных, а охрана италийских, македонских и испанских границ, которую нельзя было свалить на других, велась крайне небрежно. Высшие классы стали избегать военной службы, так что трудно было набрать необходимое число офицеров для войск в Испании. Ввиду все усиливавшегося нежелания идти на военную службу, особенно в испанские войска, и пристрастности должностных лиц при наборе, пришлось отменить в 602 г. [152 г.] старый порядок, по которому офицеры выбирали необходимые
ГЛАВА II
ДВИЖЕНИЕ ЗА РЕФОРМЫ И ТИБЕРИЙ ГРАКХ.
В течение целого поколения после битвы при Пидне римское государство пользовалось глубочайшим внутренним покоем, едва нарушавшимся кое-где на поверхности. Владения Рима распространились по трем частям света. Блеск римского могущества и слава римского имени постоянно возрастали. Взоры всего мира были обращены на Италию, куда стекались все таланты и все богатства. Казалось, там наступал золотой век мирного благосостояния и духовных радостей жизни. Жители восточных стран этой эпохи с удивлением рассказывали друг другу о могущественной западной республике, «которая покорила ближние и дальние царства; имя ее внушало всем страх, но с друзьями и теми, кто отдавался под ее покровительство, она жила в мире. Таково было величие римлян; однако, никто из них не возлагал на себя корону, никто не кичился пурпурным одеянием; но кого они год за годом назначали себе правителем, тому они и повиновались, и не было среди них ни зависти, ни раздоров».
Так казалось издали; но вблизи дело представлялось иначе. Правление аристократии полным ходом шло к разрушению того, что было создано им же. Нельзя сказать, чтобы сыновья и внуки побежденных при Каннах и победителей при Заме совершенно выродились по сравнению с их отцами и дедами. Не столько изменились люди, заседавшие в сенате, сколько времена стали иными. Когда власть находится в руках замкнутой группы старой родовой знати, обладающей прочным богатством и авторитетом наследственного государственного опыта, то в минуты опасности она проявляет замечательную последовательность и настойчивость и геройскую самоотверженность, но в мирное время ее политика бывает недальновидна, корыстна и небрежна. То и другое заложено в самой сущности наследственной и коллегиальной власти. Зародыш болезни существовал давно, но для его развития необходима была атмосфера счастья и благополучия. В вопросе Катона, что будет с Римом, когда ему уже не надо будет опасаться ни одной державы, заключался глубокий смысл. Теперь Рим достиг именно такого положения: все соседи, которых можно было опасаться, были политически уничтожены; люди, воспитанные при старом порядке, выросшие в суровой школе войны с Ганнибалом и до глубокой старости сохранившие отпечаток той великой эпохи, сошли один за другим в могилу. Голос последнего из них, престарелого Катона, умолк в сенате и на форуме. Новое поколение пришло к власти, и политика его была безотрадным ответом на вопрос старого патриота. Мы уже изложили, какой оборот приняли в новых руках управление подвластными странами и внешняя политика. В области внутреннего управления государственный корабль еще в большей мере был предоставлен воле волн. Если под внутренним управлением понимать не только разрешение текущих дел, то в эти времена в Риме вообще не было никакого управления. Правящая корпорация руководилась одной идеей — сохранить и по возможности расширить свои незаконно захваченные привилегии. Не государству принадлежало право призывать на свои высшие должности нужных ему людей, самых даровитых и достойных, но каждый член аристократической клики имел наследственное право на занятие высшей должности в государстве. Это право должно было быть обеспечено от недобросовестной конкуренции других представителей знати и от поползновений лиц, устраненных от участия во власти. Поэтому правящая клика считала одной из своих важнейших политических задач ограничение повторного избрания в консулы и устранение «новых людей». Действительно, около 603 г. [151 г.] она добилась того, что первое было воспрещено законом 20 и что управление было отдано в руки одних ничтожеств аристократического происхождения. Бездеятельность правительства во внешней политике, несомненно, тоже была связана с этой политикой аристократии, устраняющей незнатных граждан от управления и недоверчиво относившейся к отдельным членам своего сословия. Лучшее средство закрыть доступ в среду аристократии незнатным людям, не имеющим других дворянских грамот, кроме своих личных заслуг, это вообще не давать никому возможности совершать великие дела. Для тогдашнего правления бездарностей даже аристократический завоеватель Сирии или Египта был бы уже неудобным человеком.
Впрочем, и тогда имелась оппозиция; она даже добилась известных успехов. Были введены улучшения в области суда. Административно-судебный надзор за деятельностью должностных лиц провинций осуществлялся самим сенатом или через назначаемые им чрезвычайные комиссии; неудовлетворительность этого надзора была всеми признана. Важные последствия для всей общественной жизни Рима имело следующее нововведение в 605 г. [149 г.]: по предложению Луция Кальпурния Писона учреждена была постоянная комиссия сенаторов (quaestio ordinaria); она назначена была для рассмотрения в судебном порядке жалоб, поступавших от жителей провинций на вымогательства римских должностных лиц.
Оппозиция старалась также освободить комиции от преобладающего влияния аристократии. Против этого зла римская демократия тоже считала панацеей тайную подачу голосов. Тайное голосование было введено сначала законом Габиния для выборов магистратов (615) [139 г.], затем законом Кассия — для решений судебных дел в народном собрании (617) [137 г.] и, наконец, законом Папирия — для голосования законопроектов (623) [131 г.].
Подобным же образом вскоре после этого (около 625 г.) [129 г.] народное собрание приняло постановление, что сенаторы при своем вступлении в сенат должны отдавать своего коня и отказываться таким образом от права голоса в восемнадцати всаднических центуриях (I, 742). Эти меры были направлены к эмансипации избирателей от засилья правящего сословия, и проводившая их партия могла видеть в них начало возрождения государства. Но на самом деле они нисколько не изменяли ничтожной и зависимой роли народного собрания, органа управления, которому по закону принадлежала верховная власть в Риме; напротив, лишь ярче выявили эту роль в глазах всех, кого это касалось и не касалось. Столь же крикливым и иллюзорным успехом демократии было формальное признание независимости и суверенитета римского народа, выразившееся в перенесении народных собраний с их прежнего места у сенатской курии на форум (около 609 г.) [145 г.].
Но эта борьба формального народного суверенитета против фактически существующего строя была в значительной мере одной видимостью. Партии сыпали громкими и трескучими фразами; но этих партий не видно и не слышно было в непосредственной практической работе. В течение всего VII в. [154—55 гг.] злободневным интересом и центром политической агитации были ежегодные выборы должностных лиц, а именно консулов и цензоров. Но лишь в редких отдельных случаях различные кандидатуры действительно воплощали противоположные политические принципы. В большинстве случаев избрание кандидата оставалось вопросом чисто персонального характера, а для хода общественных дел было совершенно безразлично, падет ли выбор на представителя рода Цецилиев или на представителя рода Корнелиев. Таким образом здесь не было того, что уравновешивало и смягчало бы зло, причиняемое партийной борьбой, — свободного и единодушного стремления народных масс к тому, что они признавали целесообразным. Тем не менее ко всему этому относились с терпимостью исключительно в интересах правящих клик с их мелкими интригами.