Моммзен Т. История Рима.

Моммзен Теодор

Для всякого, способного и желающего разобраться в событиях, Семпрониевы законы свидетельствуют с полнейшей очевидностью, что Гай Гракх вовсе не собирался утвердить римскую республику на новых демократических основаниях, как это воображали многие добродушные люди в старые и новые времена. Наоборот, он хотел совершенно отменить республиканские учреждения, он стремился к ежегодно возобновляемому и фактически пожизненному трибунату с неограниченной властью, опирающейся на полное подчинение формально суверенных комиций. Взамен республики он хотел ввести тиранию, или, говоря современным языком, монархию, не феодальную и не теократическую, а наполеоновскую абсолютную монархию. В самом деле, если Гракх стремился свергнуть власть сената, о чем совершенно ясно свидетельствуют его собственные слова, а еще яснее его дела, то какой же образ правления, кроме тирании, был бы возможен после падения аристократического строя в государстве, которое уже переросло старые формы исконных народных собраний, но еще не доросло до парламентаризма? Мечтатели, подобные предшественнику Гая, и нечестные политические дельцы более поздних времен могли оспаривать эту истину, но Гай Гракх был государственным мужем, и хотя те формы, в которые он хотел облечь свое великое создание, не дошли до нас, и мы можем по-разному представлять их себе, он сам, несомненно, знал, что делал. Однако, несмотря на всю очевидность намерения Гракха захватить в свои руки монархическую власть, его нельзя осуждать за это, если вникнуть в сложившиеся условия. Абсолютная монархия — большое несчастье для народа, но абсолютная олигархия — еще худшее зло. История не может осудить человека, заменившего большее зло меньшим, особенно человека, обладавшего таким глубоко серьезным характером, как Гракх, и совершенно далекого от всяких низменных побуждений. Тем не менее история не должна также замалчивать ту пагубнейшую двойственность, которая проявляется во всей законодательной деятельности Гракха. С одной стороны, эта деятельность направлена к общественному благу, с другой — она служит личным целям правителя и даже его личной мести. Гракх ревностно трудился над устранением социальных зол и лечением растущего пауперизма. Но в то же время он сознательно содействовал росту в столице уличного пролетариата самого худшего сорта, введя раздачу хлеба; последняя должна была служить и действительно служила премией для всякого голодного сброда из граждан, не желавших работать. Гракх жестоко клеймил продажность

сената, беспощадно и справедливо изобличил скандальный торг Мания Аквилия с малоазийскими провинциями ³² . Однако он же был виновником того, что суверенная римская чернь в награду за свои правительственные труды кормилась за счет подвластных народов. Гракх горячо осуждал позорное ограбление провинций. Благодаря ему не только принимались в отдельных случаях суровые и благодетельные меры, но были полностью упразднены совершенно несостоятельные сенатские суды, от которых даже Сципиону Эмилиану при всем его авторитете не удавалось добиться наказания самых заядлых преступников. С другой стороны, вводя свои новые купеческие суды, Гракх отдавал жителей провинций на полный произвол партии денежных людей, т. е. во власть тирании, еще более беспощадной, чем прежняя тирания аристократов. Он ввел в Азии налоги, в сравнении с которыми даже податная система, введенная в Сицилии по карфагенскому образцу, могла казаться мягкой и гуманной. Оба эти мероприятия были проведены потому, что Гракх нуждался в партии капиталистов и ему необходимо было изыскать новые и более богатые источники для раздачи хлеба и для других расходов, которыми он обременил государственную казну. Гракх, несомненно, стремился создать твердую администрацию и хороший суд; об этом свидетельствуют многие постановления, безусловно целесообразные. Тем не менее вся его новая система управления основывалась на целом ряде лишь формально легализованных узурпаций. Он с умыслом втянул в водоворот революции суд, который всякое благоустроенное государство старается поставить если не над политическими партиями, то хотя бы вне их. Правда, в этой двойственности в очень значительной мере виновна не столько личность Гракха, сколько положение, в котором он находился. Здесь, на пороге тирании, возникает роковая морально-политическая дилемма: один и тот же человек принужден укреплять свою власть с помощью средств, так сказать, приличествующих атаману разбойников, и в то же время управлять государством как его первый гражданин. Этой дилемме должны были приносить опасные жертвы такие люди, как Перикл, Цезарь, Наполеон. Впрочем, поведение Гая Гракха нельзя объяснять всецело этой необходимостью. Наряду с ней в его душе свирепствует всепожирающая страсть, пламенная жажда мести, и Гракх, предвидя собственную гибель, торопится поджечь дом врага. Он сам выразил свой взгляд на введенный им порядок суда присяжных и другие подобные меры, долженствующие создать раскол среди аристократии. Это, — сказал он, — ножи, которые я бросаю на форум для того, чтобы граждане (разумеется знать) перерезали ими друг друга. Гай был политическим поджигателем. Столетняя революция, ведущая от него свое начало, была его созданием, поскольку она вообще дело рук одного человека. А самое главное — он был истинным создателем отвратительного столичного пролетариата, которому всячески стремились угождать свыше и который кормился за счет казны. Привлеченный в столицу раздачей хлеба, совершенно деморализованный, но сознающий свою силу, этот пролетариат своими ребяческими притязаниями и своей карикатурой народного суверенитета в течение пяти столетий был кошмаром римского государства и исчез лишь вместе с ним. И все-таки этот величайший из политических преступников был в то же время воссоздателем своей страны. В римской монархии нет почти ни одной положительной идеи, которая не восходила бы к Гаю Гракху. От него ведет свое начало принцип, что вся территория подвластных Риму государств является собственностью римского государства. Этот принцип до известной степени основывался на старых военных традициях, но в таком объеме и в таком практическом применении он был чужд старому римскому государственному праву. На него стали ссылаться сначала для обоснования права государства взимать с завоеванных земель налоги по своему произволу, как это делалось в Азии, или права основывать на них колонии, как в Африке. Впоследствии этот принцип стал основным правовым положением эпохи империи. От Гракха ведет свое начало тактика демагогов и тиранов — свергать власть правящей аристократии, опираясь на материальные интересы, и вообще заменять прежнее дурное управление строгой и хорошо организованной администрацией, чтобы таким образом легализовать задним числом изменение государственного строя. А самое главное — с Гая Гракха начинается уравнение Рима с провинциями, неизбежно связанное с установлением монархии. Попытка восстановить Карфаген, разрушенный соперничеством италиков, и вообще открыть италийской эмиграции путь в провинции, была первым звеном в длинной цепи благотворной по своим последствиям эволюции. В этом исключительном человеке и в этой удивительной политической судьбе так тесно переплелись право и преступление, удача и неудача, что на этот раз можно позволить себе то, что лишь в редких случаях дозволяется историку: воздержаться от оценки.

Осуществив в главных чертах свой план преобразования государственного устройства, Гракх приступил ко второй, более трудной задаче. Вопрос об италийских союзниках все еще не был разрешен. Отношение к нему вождей демократической партии выявилось уже достаточно ясно. Они, естественно, стремились к возможно большему распространению прав римского гражданства не только для того, чтобы можно было раздавать земли, занятые латинами, но главным образом для того, чтобы включить в сферу своего влияния громадную массу новых граждан, укрепить путем увеличения количества избирателей свою власть в комициях и вообще устранить различие в правах, которое с уничтожением республиканского строя все равно утрачивало всякое серьезное значение. Однако здесь они натолкнулись на сопротивление в своей собственной партии и, главным образом, со стороны той самой банды, которая во всех прочих случаях всегда была готова произнести свое суверенное «да» на все, что ей было понятно и что ей было непонятно. Эти люди были в данном случае не согласны просто по той причине, что в их глазах право римского гражданства было, так сказать, акцией, обладание которой доставляло им участие в различных, весьма осязательных, выгодах — прямых и косвенных. Поэтому понятно, что они никак не были склонны увеличивать количество акционеров. Отклонение закона Фульвия (629) [125 г.] и вспыхнувшее на этой почве восстание во Фрегеллах были грозными симптомами и свидетельствовали об упрямстве и эгоизме той части народа, которая господствовала в комициях, и о настойчивости требований союзников. В конце своего второго трибуната (632) [122 г.] Гракх отважился на вторую попытку, вероятно, вынужденный к этому обещаниями, данными союзникам. Вместе с Гракхом выступил Марк Флакк; хотя Флакк был уже однажды консулом, он снова принял должность трибуна, чтобы провести теперь свой прежде отклоненный закон; Гай предложил предоставить латинам полное право римского гражданства, а всем прочим италийским союзникам — прежние права латинов. Но это предложение вызвало объединенное сопротивление сената и столичной черни. О характере этой коалиции и об ее методах борьбы свидетельствует случайно уцелевший отрывок из речи Гая Фанния к народу. «Неужели вы думаете, — выступал этот оптимат против предложения Гракха и Флакка, — что предоставив латинам гражданские права, вы и впредь будете стоять здесь в народном собрании, как вы стоите теперь передо мной, или что вы и впредь будете занимать те же места, что теперь, на всех играх и развлечениях? Неужели вы не понимаете, что эти люди заполнят все места?». Римские граждане V в. [сер. IV — сер. III вв. до н. э.], которые в один день даровали всем сабинам право гражданства, вероятно, освистали бы такого оратора. Но в VII в. его доводы показались в высшей степени убедительными, а предложенная Гракхом компенсация — раздел латинских земель — слишком незначительной. Уже тот факт, что перед решающим голосованием сенату удалось выслать из города всех неграждан, ясно говорил об участи, ожидающей предложенный закон. Когда перед голосованием сотоварищ Гракха Ливий Друз заявил протест против закона, народ так принял это veto, что Гракх не осмелился ни настаивать на своем предложении, ни заставить Друза разделить участь Марка Октавия.

Кажется, этот успех внушил сенату смелость сделать попытку свергнуть власть победоносного демагога. Способы нападения были по существу те же, к каким прибегал прежде сам Гракх. Могущество Гракха опиралось на купечество и пролетариат, в особенности на этот последний. В борьбе, в которой ни одна из сторон не располагала военной силой, пролетариат как бы играл роль армии. Было ясно, что сенат не в силах отнять новые права ни у пролетариата, ни у купечества. Всякая попытка отменить раздачу хлеба или новую организацию суда присяжных привела бы к уличным схваткам, в более или менее грубой форме; справиться с ними сенат был совершенно бессилен. Но не менее очевидно было также, что Гракх связан с купцами и пролетариями только обоюдными выгодами и что для людей наживы и для черни безразлично, будут ли они получать свои места и свой хлеб от Гая Гракха или от кого другого. Гракховские учреждения, по крайней мере в тот момент, были непоколебимы, за единственным исключением его собственного верховенства. Непрочность этого верховенства заключалась в том, что в гракховском государственном устройстве отсутствовала взаимная преданность между вождем и его армией. Этот строй обладал всеми прочими элементами жизнеспособности за исключением одного: не было той моральной связи между правителем и управляемыми, без которой всякое государство оказывается колоссом на глиняных ногах. В отклонении закона о принятии латинов в римское гражданство обнаружилось с поразительной ясностью, что в действительности народная толпа никогда не голосовала за Гракха, а всегда лишь за свои интересы. Аристократия составила план дать сражение инициатору раздач хлеба и раздела государственных земель, дать ему бой на его собственной почве.

Разумеется, сенат предложил пролетариату не только то, что уже было обеспечено ему Гракхом, — раздача хлеба и другие мероприятия; предложены были еще большие выгоды. По поручению сената народный трибун Марк Ливий Друз предложил отменить подать, которую должны были уплачивать владельцы гракховских земельных наделов, и признать эти наделы их полной и неограниченной собственностью. Далее Друз предложил устраивать пролетариат не в заморских колониях, а в 12 колониях в Италии по 3 000 человек в каждой; выбор лиц для проведения этой меры предоставлялся народу. Сам Друз в противоположность членам гракховской семейной коллегии отказался от всякого личного участия в этой почетной задаче. Вероятно, предполагалось осуществить этот план за счет латинов, так как к тому времени в Италии кроме земель, занятых латинами, вряд ли оставались еще сколько-нибудь обширные территории, годные для колонизации. Кроме того имеются отдельные постановления Друза, вынесенные, по всей вероятности, с целью вознаградить латинов за другие потери: так например, имеется постановление, что латинских солдат могли подвергать телесным наказаниям только латинские, а не римские начальники. Этот план был не из очень тонких. Слишком ясна была его цель — конкуренция, слишком прозрачно стремление скрепить союз между знатью и пролетариатом дальнейшим совместным угнетением латинов. Вставал вопрос: где же на всем полуострове, когда все государственные земли уже розданы, можно найти достаточно земли для устройства 12 многолюдных и замкнутых гражданских общин, даже если будут конфискованы все государственные земли, предоставленные латинам? И, наконец, заявление Друза, что он не желает приложить руку к осуществлению своего закона, было настолько хитро, что граничило с глупостью. Но эта грубая ловушка оказалась как раз подходящей для той грубой дичи, которую хотели изловить. С этим совпало, и, быть может, имело решающее значение, то обстоятельство,

что Гракх, личное влияние которого играло главную роль, как раз в это время находился в Африке, где устраивал карфагенскую колонию, а резкие и неумелые выступления замещавшего его в столице Марка Флакка были на руку противникам. Поэтому «народ» утвердил законы Ливия с такой же готовностью, как раньше законы Семпрония. Затем он, как обычно, отблагодарил своего нового благодетеля тем, что дал легкого тумака прежнему благодетелю, и когда в 633 г. [121 г.] Гракх в третий раз выставил свою кандидатуру в трибунат, он не был избран. Впрочем, утверждают, что на этих выборах были допущены неправильности также и трибуном, который руководил выборами и принадлежал к числу обиженных Гракхом. Это означало крушение фундамента его владычества.

Новым ударом явились для Гракха консульские выборы. Они не только оказались вообще неблагоприятными для демократии, но поставили во главе государства Луция Опимия, который, будучи претором в 629 г. [125 г.], покорил Фрегеллы. Это был один из самых энергичных и неразборчивых на средства вождей строго аристократической партии, твердо решивший при первом удобном случае отделаться от опасного противника.

Случай вскоре представился. 10 декабря 632 г. [122 г.] Гракх перестал быть народным трибуном. 1 января 633 г. [121 г.] Опимий вступил в исполнение своих обязанностей. Первое нападение было направлено, как и следовало ожидать, на самое полезное, но и самое непопулярное из всех мероприятий Гракха — восстановление Карфагена. До сих пор на его планы устройства заморских колоний враги нападали только косвенно, выдвигая против них более заманчивые проекты италийских колоний. Теперь же в Риме стали распространять слухи, что африканские гиены выкапывают из земли межевые камни, поставленные на территории Карфагена, и римские попы подтвердили, что это чудо и знамение является прямым предостережением против всякого строительства на месте, проклятом богами. Тогда сенат заявил, что совесть вынуждает его внести закон, запрещающий постройку колонии Юнонии.

Гракх вместе с другими лицами, назначенными для устройства колонии, был занят в это время подбором колонистов. В день голосования он явился на Капитолий, где было назначено народное собрание; он надеялся с помощью своих приверженцев добиться отклонения закона. Он желал избежать насильственных действий, чтобы не давать противникам повода, которого они искали. Однако он не мог помешать тому, что большинство его приверженцев явились на собрание вооруженными, так как они помнили гибель Тиберия и знали, что замышляет аристократия. А при крайнем возбуждении обеих партий трудно было избежать столкновения. В Капитолийском храме консул Луций Опимий совершал обычное жертвоприношение. Один из прислуживавших ему ликторов, Квинт Антулий, держа в руках священные внутренности жертвенного животного, властно потребовал от «дурных граждан» удалиться и, по-видимому, намеревался наложить руку на самого Гая. Тогда один из горячих приверженцев Гракха выхватил меч и заколол ликтора. Поднялся страшный шум. Гракх тщетно пытался обратиться с речью к народу и снять с себя ответственность за святотатственное убийство. Он лишь доставил своим противникам лишний формальный предлог для обвинения, так как прервал говорившего в ту минуту к народу трибуна; голоса его Гракх в общем смятении не слышал. За этот проступок одно давно забытое постановление из эпохи старой сословной борьбы (I, 259) назначало строжайшее наказание. Консул Луций Опимий принял меры, чтобы силой оружия подавить восстание, грозившее свержением республиканского строя, как называли события этого дня. Сам он провел всю ночь в храме Кастора на форуме. С раннего утра Капитолий заполнили отряды критских стрелков, в сенате и на форуме собрались сторонники правительственной партии, сенаторы и примыкавшая к ним фракция всадников; они явились по призыву консула вооруженными и каждый в сопровождении двух вооруженных рабов. Аристократия собралась в полном составе, даже престарелый, всеми уважаемый Квинт Метелл, благосклонно относившийся к реформе, явился с мечом и щитом. Даровитый и испытанный в испанских войнах офицер Децим Брут принял командование над вооруженными силами. Сенат собрался в курии. Носилки с трупом ликтора поставили перед курией. Сенаторы, притворяясь ошеломленными, столпились у входа, чтобы взглянуть на труп, затем вернулись в курию для принятия решения. Вожди демократической партии отправились с Капитолия к себе домой. Марк Флакк провел ночь в приготовлениях к уличному бою, Гракх же, по-видимому, не хотел бороться против судьбы. Узнав утром о приготовлениях противника на Капитолии и на форуме, оба они отправились на Авентинский холм, который издавна служил цитаделью народной партии во время боев патрициев и плебеев. Гракх шел туда молча и без оружия. Флакк призвал к оружию рабов и укрепился в храме Дианы; в то же время он послал своего младшего сына Квинта в неприятельский лагерь, чтобы попытаться добиться соглашения. Юноша вернулся с известием, что аристократы требуют безусловного подчинения; он передал требование сената, чтобы Гракх и Флакк явились к ответу по обвинению в оскорблении достоинства трибуна. Гракх хотел исполнить это требование, но Флакк удержал его и вместо этого возобновил безнадежную и малодушную попытку склонить такого противника к соглашению. Когда вместо обоих вождей снова явился в сенат только молодой Квинт Флакк, консул признал отказ Гракха и Флакка явиться по вызову сената началом открытого восстания против правительства. Он арестовал посланца и отдал приказ штурмовать Авентин. В то же время по его приказанию глашатаи объявляли на улицах Рима, что принесшему головы Гракха и Флакка правительство заплатит столько золота, сколько весят эти головы, и что всякому, кто покинет Авентин до начала борьбы, гарантируется полная безнаказанность. Тогда ряды защитников Авентина быстро поредели. Храбрые аристократы с помощью критян и рабов взяли приступом почти незащищенную гору и перебили всех, кто там оказался, — около 250 человек, большей частью из народа. Марк Флакк вместе со своим старшим сыном спасся бегством, но их убежище было обнаружено, и они были убиты. Гракх в самом начале битвы удалился в храм Минервы и там хотел заколоть себя мечом. Но его друг Публий Леторий схватил его за руку, умоляя поберечь себя до более благоприятного времени. Гракх согласился сделать попытку спастись бегством на другой берег Тибра. Но, сбегая с горы, он упал и вывихнул ногу. Чтобы дать ему время скрыться, оба его спутника бросились навстречу преследователям. Марк Помпоний стал подле Тригеминских ворот у подошвы Авентина, а Публий Леторий на мосту через Тибр, на том месте, где, по преданию, Гораций Коклес один задерживал войско этрусков; они оба погибли. Гракх в сопровождении лишь своего раба Эвпора успел добраться до предместья на правом берегу Тибра. Здесь в священной роще Фуррины были позднее найдены их трупы. Очевидно, раб сначала убил своего господина, а затем и себя. Головы убитых Флакка и Гракха, согласно распоряжению консула, были доставлены правительству. Принесший голову Гракха Луций Септумелий, человек знатного происхождения, получил обещанное вознаграждение и даже свыше того; убийцы же Флакка, люди из народа, ушли с пустыми руками. Тела убитых были брошены в реку, дома вождей отданы толпе на разграбление. Против приверженцев Гракха начались массовые судебные процессы. Сообщают, что около 3 000 человек было повешено в тюрьмах, в том числе и 18-летний Квинт Флакк, который не принимал участия в борьбе. Казнь этого молодого человека, всеми любимого за мягкость характера, возбудила всеобщее сожаление.

На площади у подножия Капитолия стоял алтарь, воздвигнутый Камиллом после восстановления в Риме внутреннего мира (I, 281). Там же находился и ряд других святилищ, воздвигнутых впоследствии по аналогичным поводам. Теперь все эти святилища были снесены, а на средства, полученные от конфискации имущества казненных или осужденных государственных изменников (конфисковалось все вплоть до приданого их жен), Луций Опимий по постановлению сената построил новый великолепный храм Согласия с портиком. Действительно, вполне своевременно было уничтожить символы прежнего согласия и начать новую эру над трупами трех внуков победителя при Заме. Все они стали жертвами революции — сначала Тиберий Гракх, затем Сципион Эмилиан, наконец, и Гай Гракх, самый младший и самый выдающийся из них. Память Гракхов была официально предана проклятию; даже Корнелии было запрещено надеть траур после смерти ее последнего сына. Однако страстная привязанность, которую очень многие питали к обоим благородным братьям, особенно к Гаю, еще при их жизни, трогательным образом обнаружилась и после их смерти в том почти религиозном почитании, которое народные массы, вопреки всем полицейским запретам, воздавали памяти Гракхов и тем местам, где они погибли.

ГЛАВА IV

ГОСПОДСТВО РЕСТАВРАЦИИ.

Новое здание, воздвигнутое Гаем Гракхом, рухнуло с его смертью. Его гибель, как и убийство его брата, была прежде всего лишь актом мести; но для восстановления прежнего строя было очень важно, что в тот момент, когда была подготовлена почва для монархии, личность монарха была устранена. В данном случае это было тем более важно, что после гибели Гракха и кровавой расправы, учиненной Опимием, в Риме не осталось никого, кто считал бы себя в праве даже попытаться занять освободившееся место, будь то ввиду своего родства с погибшим главою государства или ввиду своих личных способностей. Гай не оставил потомства, а сын Тиберия умер в юношеском возрасте. Во всей так называемой народной партии нельзя было даже назвать кого-либо, кто мог бы ее возглавить. Гракховская конституция походила на крепость без коменданта; стены и гарнизон были невредимы, но не было командующего, и не было никого, кто желал бы занять пустующее место, никого, кроме только что свергнутого правительства.

Так и случилось. После смерти Гая Гракха, не оставившего наследников, власть сената восстановилась как бы сама собой. Это произошло тем более естественно, что власть сената не была формально упразднена трибуном, она была лишь фактически сведена к нулю чрезвычайными мероприятиями Гракха. Однако ошибочно усматривать в этой реставрации лишь простое возвращение государственной машины в старую, заезженную и расшатанную колею, по которой она двигалась в течение столетий. Всякая реставрация всегда является в то же время и революцией, в данном же случае произошла реставрация не столько прежней системы управления, сколько прежних правителей. Олигархия явилась в новом вооружении; она присвоила себе доспехи свергнутой тирании. Сенат одержал победу над Гракхом с помощью его собственного оружия и в дальнейшем стал править, сохраняя в основном гракховскую конституцию, но, конечно, с задней мыслью если не совершенно ее уничтожить в свое время, то во всяком случае основательно очистить ее от элементов, действительно враждебных правящей аристократии.

Реакция сначала отразилась главным образом на положении отдельных лиц. Приговор по делу Публия Попилия был кассирован, и Публий вернулся из изгнания (633) [121 г.]. На приверженцев Гракха обрушились судебные процессы; напротив, попытка народной партии привлечь Луция Опимия по окончании срока его консульских полномочий к суду и осудить его за государственную измену разбилась о сопротивление правительственной партии (634) [120 г.]. Для этого правительства реставрации характерно, что аристократия постепенно стала проявлять больше политического благоразумия. Гай Карбон — некогда союзник Гракхов — давно изменил свои убеждения и только что доказал свое усердие и пригодность, выступив в защиту Опимия. Тем не менее он оставался в глазах аристократии перебежчиком. Когда демократы возбудили против него такое же обвинение, как против Опимия, правительство охотно допустило его падение. Очутившись вне обеих партий и предвидя свою неизбежную гибель, Карбон лишил себя жизни. Итак, деятели реакции действовали в персональных вопросах как чистокровные аристократы. Зато реакция, вначале ничего не предпринимая против раздач хлеба, против обложения провинции Азии, против гракховской организации суда присяжных, не только щадила купечество и столичный пролетариат, но и превзошла самих Гракхов в своем старании угождать этим силам и особенно пролетариату; это же имело место при внесении законов Ливия. Так поступали потому, что гракховская революция еще долго находила отклик в сердцах современников и оберегала творение Гракха; а главное — охрана и поддержка интересов купечества и, во всяком случае, черни в действительности прекрасно согласовались с выгодами самой аристократии; последней при этом приходилось жертвовать только общественным благом. От всех тех мероприятий Гракха, которые были проведены им в интересах общественной пользы, т. е. от самой лучшей, но, естественно, и наименее популярной части его законодательства, аристократия отказалась.