Монахини и солдаты
Шрифт:
Анна, не отрываясь от шитья, думала, что сказать на это.
— Но вы же любили по-настоящему, не притворялись.
— Нет, но… сплошные иллюзии и грезы. Мы представляем, что нас любят, потому что иначе умрем.
— Питер, вас любят, — сказала Анна и бросила шитье на пол.
— Я жил этой любовью, моей любовью к ней, столько лет, и у меня было чувство собственного достоинства и цель, отчасти потому, что она была своего рода… каналом, по которому воображаемая любовь возвращалась ко мне. Но в действительности
— Исполняли вы?
— Играл, играл обе роли, и это было легко, потому что она была недоступна: из-за Гая, из-за ее окружения. А на деле… для них… и для нее тоже… я был лишь… предметом насмешек.
— Прекратите Питер, — остановила его Анна. — В жизни не слышала ничего более беспомощного и недостойного мужчины! Человеческие существа крайне несовершенны и в большинстве случаев их любовь друг к другу крайне несовершенна, но они любят. Вам надо быть скромнее и принять несовершенную любовь.
— Теперь, когда все мои надежды рухнули, — сказал Питер, — у меня не осталось ничего, ради чего стоит жить. Был путь к бегству, теперь он закрыт, была способность жить иллюзиями, и ее я лишился. Не хочу разыгрывать перед вами мелодраму. Я сужу об этом трезво, как о факте. Возможно, все дело в том, что я поляк. Моя страна не знала ничего, кроме гонений, страдания и крушения надежд, пинков истории. Я изгнанник, не любил своего отца и был неспособен найти общий язык с матерью. Они оба были бы рады, если бы я умер вместо брата. Я не прижился в английском обществе. Прикидывался, что чувствую себя на равных со всеми теми людьми, это было притворство. У меня никогда не было настоящих друзей, я не наделен талантами, а моя работа мне неинтересна. Я ограниченный и, возможно, в сути своей очень неумный человек, над которым люди смеются. Так скажите же, почему самоубийство аморально.
— Потому что обычно оно глупо, а совершать глупый шаг, столь решающий и непоправимый, аморально. Ваше душевное состояние переменится, должно перемениться. К чему класть конец возможности быть полезным и совершать добро? Самоубийство вредно отзывается на других, оно, к примеру, заразительно. Ваш поступок способен заставить другого впасть в отчаяние. И он причинит боль тем, кто зависит от вас и любит вас.
— Таких нет.
— Есть. И это я.
— Вы чересчур добры ко мне.
— Пожалуйста, хватит повторять одно и то же, я уже устала от этой вашей фразы. К тому же самоубийство так часто является актом мести, что как раз имеет место в вашем случае, а месть порочна.
— Месть?
— Да, злость, насилие, акт устрашения, ненависти, направленный против Гертруды, низкое, бесчестное выражение зависти и ревности.
— Не думаю, что это имеет место, — возразил он, — в моем случае. Слишком высоко вы меня ставите. Не думаю, чтобы это особо взволновало кого-нибудь. Скорее это их… воодушевит.
— Это отвратительный поступок.
— Это исключительный поступок. Со мной произошло нечто необратимое, последнее затянувшееся представление о себе перестало существовать. Я питал иллюзию относительно чести, чести солдата армии нравственного закона, а не ее джентльмена-волонтера, как выражался Гай…
— Что Гай сказал бы сейчас?
— Он бы понял. Мы часто беседовали о самоубийстве. Представьте же, что я лишился способа существования, а когда такое происходит, человек больше не в состоянии жить. Средство, иллюзия, — этого у меня больше нет…
— Довольно толковать об иллюзиях. Попытайтесь думать о правде. Этот разговор о самоубийстве — эскапистская фантазия, просто идея, что можно избавиться от боли. Подумайте о чем-нибудь лучшем, вам это по силам. Есть лучшие вещи, даже если кажется, что к вам это не имеет отношения.
— Я жил понятием достоинства, но оказалось, что это абсурдно. Я привык считать, что придет время героизма…
— Питер, оно пришло.
— Я не могу ни работать, ни спать, впереди пустота. Я не вижу смысла жить дальше, я не верю в Бога…
— Ваша жизнь вам не принадлежит, — сказала Анна. — Кто может сказать, где кончается его жизнь? Наша душа намного шире нас и соединяется с душами других людей. Мы живем в мыслях других, в их планах, в их мечтах. Это равносильно тому, что Бог есть. На нас лежит бесконечная ответственность.
— Почему Бог, почему не дьявол? В представлении других мы ведем себя как порочные существа, мы для них дьяволы, мы мучаем их тем, какие мы и что делаем.
— Вы никого не мучаете, — сказала Анна.
— Потому что я никто и ничто.
Анна засмеялась. Встала, подошла к нему, стоявшему у окна. Взяла его за рукав пиджака, как когда они возвращались из Франции, и сказала:
— Питер, вот для чего существует польский героизм: быть никем и ничем и тем не менее стараться быть героем. Позвольте попытаться научить вас этому.
Зазвонил телефон.
Анна отошла от Питера и подняла трубку.
— Анна… — раздался в телефоне голос Гертруды.
— Слушаю тебя.
— Это я. Анна, можешь прийти завтра на вечеринку? Только что приехал из Франции Манфред, привел машину, и она доверху набита шампанским…
Голос Гертруды ясно слышался в комнате. Питер взял пальто и направился к двери. Махнул на прощание Анне и исчез.
— Если получится, — ответила Анна, думая, не бросить ли ей трубку и не побежать ли за ним.
— Никаких «если», ждем непременно. Дорогая, ты не появляешься, я так соскучилась, а тебя нет и нет. Это не потому что?.. Я имею в виду, не думай, что мы не хотим… никого видеть, к тебе это не относится. Жажду увидеть твое милое лицо. Ты снилась мне прошлой ночью. Ты ведь меня любишь, правда?