Монастырские утехи
Шрифт:
матери, как врач, чтобы отправить их в больницу. У меня как у судьи была такая сила, что
одной строкою букв я мог заколдовывать или расколдовывать всё, что подготавливали другие:
штрафы, нарушения, процессы. И своею подписью я мог обелить виноватого, отмести все
грехи, за которые его привели ко мне. Чего не мог сделать поп, с которым, впрочем, у села
были распри и тяжбы.
Однажды я оправдал крестьянина, обвинённого в том, будто он занимался охотой без
разрешения в
изловил его как раз в тот момент, когда он сдирал с козы шкуру.
Человек говорил, будто он не убивал её и не поймал в ловушку, но отнял козочку у терзавших
её волков. И в самом деле: отверстия от пули на шкуре не нашли, только следы когтей, глубоко
вонзившихся в глотку жертвы, а также зубов зверя.
Но село, казалось, было очень недовольно моим судом. Некоторые даже рискнули мне это
выразить. Человек обманул меня. Он охотился и должен быть наказан. Отсутствие пулевых
ранений не было доказательством.
— Как так? — спросил я.— Вы ведь видели, что вся шея козы разодрана волчьими когтями.
— Да, но волки работали по его наущению. Он их натравил.
— Как натравил? — удивился я.— Что, у вас волки стали охотничьими собаками?
— Так оно и есть, как вы говорите,— подтвердили они.— Дикие звери у него на службе, нанятые,
рыщут и по его приказу убивают дичь. Да ещё к ногам принесут. Иначе как мог он отнять у
своры добычу, если не добром? Ведь они б и его могли разорвать в клочья.
И правда, я на процессе не подумал спросить обвиняемого, каким образом заставил он волков
отдать ему добычу.
По этому поводу я узнал, что мой обвиняемый был великим заклинателем волков, при помощи
своих чар и магии он управлял ими, как хозяин.
Звали его Волкарь и почитали за изверга рода человеческого. Это возбудило моё любопытство
и заставило заняться расследованием. Он мог быть мне очень полезен для обогащения моей
коллекции народных поверий и как совершенно необычный человеческий тип.
Он жил, как пария, за селом в овраге, и домом ему служила наполовину хижина, наполовину
пещера, вырытая в глинистом бесплодном склоне. Не было у него ни жены, ни детей... Никого.
Он жил один, как отшельник. Люди говорили, что рядом с ним не может существовать никакая
живность, никакое домашнее животное из тех, что бывают в хозяйстве у людей. Животные
убежали бы со всех ног от одного его вида, а собаки — так те и с воем.
И в самом деле, я не заметил на его дворе никакой живности. «Бедность,— сказал я себе,— не
что иное, как бедность». Только несколько кур копошилось в песке. Я покликал его. Он вышел
неохотно, но, узнав меня, обрадовался. Это был крепкий старик, сухопарый, высокий и
костлявый,
похожими на лапы, руками с растопыренными пальцами. Лицо оливковое и продолговатое,
почти без растительности, едва очерченное ошейником редкой колючей бороды; было в нём
что-то таинственное, печальное и вместе с тем неистовое.
И я понял, почему он был грозой для всех и изгоем в селе, где его ненавидели и свистели ему
вслед. Судя по лицу, он казался человеком ненормальным, сошедшим со страниц Ломброзо [7] .
Говорили, будто от его тела исходил дух дикого зверя и будто никто не может вынести ни
этого запаха, ни взгляда Волкаря. Я пытался понять, что правда из той хулы, которую возводят
на него люди, обвинявшие его во многих грехах и преступлениях, но особенно в том, что он
7
Чезаре Ломброзо (1836—1909) — итальянский психиатр и криминалист, известный своими трудами
нарочно насылал волков, наводил порчу на домашний скот. А другой раз и сам превращался в
волка и выходил на людей, чтобы растерзать их.
Волкарь принял меня неумело, но почтительно, без низких поклонов, с достоинством и
самообладанием, которые произвели на меня впечатление. Я подошёл к нему близко.
Действительно, сильный запах. Не знаю, приходилось ли вам сдирать кожу со змеи? Так вот, у
неё запах мышьяка, пронзительный запах. Но, думаю, у Волкаря запах исходил от меховой
безрукавки, в которую он был одет, и от пояса, тоже мехового, стягивавшего его тонкую, как у
юноши, талию.
Он пригласил меня в своё логово. В очаге горел огонь, и в котле варились какие-то травы. Лавка
была покрыта шкурами диких зверей. Везде мех: медвежий, волчий, козий.
Я спросил его, чем он охотился. Он сказал, что все шкуры старые. Большая часть от отца и от
деда, другие — с незапамятных времен, когда и он ещё, как все охотники, ходил с ружьём. Но
теперь он состарился и не может целиться, а потому охоту бросил. Так, иногда поймает силком
или капканом какую-нибудь лису, повадившуюся за домашней птицей, или — и того реже —
отнимет с помощью дубины добычу у волка, как это случилось с козочкой, за которую враги
потащили его на суд. Но чем старше он становится, тем тяжелее живёт. И поскольку делается всё
слабее, то ждёт, что как-нибудь хищники разорвут его самого.
Я воспользовался его рассказом о хищниках и прямо признался ему, что меня очень