Монастырские утехи
Шрифт:
их мамаш. Искусанные хищниками козочки, увечные, измученные голодом лани...
Звери сами идут к тебе, ищут защиты. Достаточно поманить их пучком свежего сена.
Их приручают несчастье и суровый климат.
Глаза Бужора смягчились, и язык развязался при воспоминаниях о лесных драмах.
— Когда не можешь нести их на руках и на ногах они не держатся,— продолжал
Бужор, как будто рассказывая не о себе,— то кладёшь их на носилки
из еловых веток и волочишь до дому. Они
утыкаются холодным носом в твою руку.
И Бужор снова замолчал, поглаживая, точно дикого барашка, снятую кэчулу. Я
растерянно слушал его, и в моём воображении, точно мираж, вставал миф, сотканный
вокруг этого человека.
В конце концов мы решили уйти. В последнюю ночь Бужор предпринял отчаянную
попытку. Мы поднялись выше, в молодой лесок, и выбрали для засады полянку,
окружённую хрупкими березками, в центре которой стояла старая ветвистая пихта. До
того как забрезжила заря, мы пробрались туда сквозь темноту леса. Я остался на
опушке у киноаппарата. Бужор змеёй прополз до пихты и словно слился с нею,
растворился у её ствола. Как ни таращил я глаза, было невозможно понять, где он. И
вдруг сквозь мёртвую тишину прорвался магический ток глухаря. Лес принял его с
изумлением и отослал далеко в уснувшую темноту.
Второй, третий раз птица со всеми подробностями повторила своё колдовство —
щелкая, бормоча, запинаясь и, наконец, издав звук пронзительно-острый, словно
точили на бруске косу. Потом замолчала.
И вот из кустарника вспорхнула дрожащая тень и опустилась на ветку дерева. Но
ничего не было видно. Можно было скорее угадывать. Чёрное подвижное пятно
покачивалось среди ветвей на фоне зари. Что это — призрак знаменитой птицы?
Сердце моё замерло, я затаил дыхание.
Всё вокруг меня застыло в упрямом ожидании.
Через несколько мгновений тень разрослась и будто удлинилась, и оттуда снова
донеслось пение. Один раз, два и три, птица оттачивала горло, точно косу о камень, и
вдруг захлопали крепкие невидимые крылья... Но я всё ещё не мог снимать. Ведь нужна
была вспышка магния или яркая электрическая лампа, а об этом я и не подумал. Я был
уверен, что зрелище продлится до рассвета. Пронзительная песня прозвучала еще
несколько раз. Но безответно.
Звёзды надо мной задрожали, казалось, они вот-вот осыплются, повиснув серой
паутиной на лепке потолка сосновых вершин. Свет тлел ещё в готовой разорваться
оболочке ночи.
Я больше не мог терпеть. Я сделал необдуманное движение. Призрак птицы с сухим
шумом оторвался от ветки и, шурша, пролетел надо мной, растаяв в дальней слепоте
леса.
Я
меня вздрогнуть.
Я страшно рассердился, что Бужор скрывал до сих пор своё искусство имитировать ток
глухаря. «Почему?» — спросил я его. Он не дал мне никакого ответа. Ни в чём не
преуспев, вернулся я к привалу. Тогда я поверил рассказам людей и Иляны о том, что
Бужор знает много чудес леса и его живых существ, но поклялся держать их за семью
печатями. Он не мог открыть их мне, пришельцу.
Заря поспешно пробуждалась. Нити — белые и золотые — ткались между ветками,
повсюду.
Так ничего и не добившись, мы снялись с места и перешли через перевал назад к
стойбищу, где оставалась часть моего багажа. Там я должен был распроститься с
Бужором.
Когда мы поднялись на лысую вершину горы, заря у горизонта была точно кипящая
молочная пена, готовая расплескаться на огонь.
Мы прибыли перед полдником. Стадо разбрелось по седловине горы до самого леса и
гуляло под надзором орла, кружившего над ним в небесной лазури. Чабаны от мала до
велика собрались внизу у котла в ожидании мамалыги.
Чтобы не уезжать в Бухарест с пустою лентой, я решил быстро, пока готовится еда,
снять фильм с пастухами, лачугами и горным видом, украшенным стадами, которые
выглядели весьма живописно в окружении альпийских вершин.
И вот я скликал отовсюду чабанов; они подошли, выстроились в линейку, опираясь на
свои отполированные палки. Бужор стоял в отдалении, стараясь остаться
незамеченным. Он не хотел сниматься и ждал только момента, чтобы уйти. Теперь,
разлучённый со своим лесом, он казался обыкновенным, незаметным, почти
банальным. Чабаны, теснившиеся вокруг меня, здоровые и плечистые верзилы, шутили
наперебой, но время от времени всё же искоса поглядывали в его сторону. Я не
обращал на него внимания... Бужор же, как всегда скромно молчавший, старался
сжаться, исчезнуть.
И вдруг до нашего слуха долетел приглушённый топот — точно издалека спешил
верховой. Мы посмотрели вдаль. Стадо за оврагом перестало жевать, коровы подняли
головы, и вдруг из-за опушки леса, вниз по склону прокатилось устрашающее мычание.
Прямо на нас во весь опор — так что под ней гудела земля — неслась корова, вскинув
вверх хвост и раскачивая рогами. Пастухи испуганно расступились,
— Бешеная,— произнёс кто-то.
— В такое время не может быть бешеной. Что-то другое.
Корова, как громадная скала, катилась сквозь ряды своих соплеменниц, и те яростно