Monpti
Шрифт:
– Анн-Клер! Пойди сюда!
– Ты меня больше не увидишь, если не разрешишь сварить тебе грог. Не протестуй, этим ты только утомляешь меня, а у меня мало времени. У тебя есть большая ложка?
Я лишь с грустью смотрю на нее.
– Ой, глупая я! Большая ложка вовсе не нужна. Она распаковывает пакеты; на камине стоит бутылка рома в соломенной оплетке и коробка сухарей.
– Ты с ума сошла, Анн-Клер? Ты что задумала?
– Не ссорься со мной сегодня; я очень волнуюсь и совсем тебя не слушаю.
– Пойми же, я совсем не болен! Когда ты
– Я тебя научу, как кричать в присутствии такой милой маленькой женщины. А если ты пойдешь гулять на таком ветру, с тобой случатся ужасные вещи. Покажи язык.
– Чего ты хочешь от меня?
– Посмотрю, не обложен ли он.
– Нет!
– Не кричи! У тебя жар?
– Да. Сорок пять градусов.
Она садится на край кровати, и слезы капают в грог.
– Наш… домовладелец… тоже… от инфлюэнцы… умер…
Неожиданно она становится на колени перед кроватью и говорит:
– Monpti, ведь правда, ты выпьешь это? Ты будешь послушным мальчиком и выпьешь грог?
Она по-матерински и неуклюже гладит мою щеку.
– Я ставлю грог на ночной столик, потому что убегаю. Сухари тоже. Где твои сигареты и спички? Я все поставлю сюда, чтобы тебе не приходилось вставать, но обещай мне, что не будешь много курить. Обещаешь?
Она губами изображает легкий поцелуй, хватает пальто и, не надевая его, убегает. В дверях она оборачивается.
– Вечером я приду еще раз.
Она сбегает по ступенькам. Ее каблучки проворно стучат, но все тише и отдаленнее, пока вовсе не стихают.
Сквозь закрытое окно я слышу звонок в девичьем пансионе. Начинаются занятия. Начинается также дождь, и толстые капли робко стучат в оконное стекло. Рядом кто-то разговаривает, монотонные слова становятся постепенно тише.
Настоящий мужчина не стал бы прикасаться к грогу, в лучшем случае вылил бы его из окна. Но кто это увидит? Никто не смотрит сюда, один Бог. Смирение – добродетель. Это так. А я болен. Выпить грог – это подлость. Когда женщина отдается сама, то принять этот подарок – корректно, правильно; принуждать к нему – прямо-таки по-мужски. Но когда она преподносит кому-то воду с ромом – это совсем другое.
Размышляя об этом, я засыпаю. Когда я пробуждаюсь, снова слышен звонок в пансионе для девушек.
Из четырехугольника окна струится туманный умирающий свет и слабо обрисовывает контуры мебели.
На моем будильнике половина третьего.
Я смотрю в окно, плотный туман покрывает море крыш. Тут и там светящиеся точечки окон борются за свое выживание. Короче говоря, еще всего-навсего вторая половина дня и на улице просто очень сильный туман.
Что мне делать до половины седьмого – пока придет Анн-Клер?
Недавно она попросила старые рисунки, чтобы повесить их в своей комнате. Я заберу рисунки из редакции «Альманаха», если они еще там и не выброшены в корзину. Их я хочу подарить ей. Иначе мне и без того
Эта мысль вдруг ведет к другой. Что вообще со мной будет? Очень скоро произойдет катастрофа в моих отношениях с Мушиноглазым. Но помочь я себе уже ничем не могу, лучше всего просто не думать об этом.
А что, если неожиданно начать совершенно новую жизнь?
Одним словом, нужно искать работу. Может быть, стать актером? Например, киноактером. Я пробую сделать перед зеркалом несколько движений. Получается неплохо, даже сверх ожиданий.
Мне надо обязательно стать киноактером.
Я начну новую жизнь. В семь часов утра встаю. В половине восьмого шведская гимнастика. Основная стойка: руки тесно прижаты по швам, наклоны туловища, приседания. Раз-два! Раз-два! Для укрепления мышц живота стойка на голове, ноги развести – ноги выпрямить! Прыжок с места, руки скрестить назад! Раз-два, раз-два! Глаза открыты! Завтра начну с этого.
Завтра я встану на рассвете в семь утра, замаскируюсь под Клемансо и явлюсь в фирму Пате. Будет немного трудно, ибо у меня нет прогулочной трости с серебряным набалдашником, и потом, я не знаю, как Мушиноглазый выпустит меня из гостиницы в виде Клемансо. Два глотка рома, и я свободен от этих забот.
Подгоняемый надеждой на новую жизнь, я хватаю свою шляпу и мчусь на улицу.
Видимость едва ли полметра. Я еду на метро до Оперы и дальше иду пешком, причем стараюсь подражать походке восьмидесятичетырехлетнего старца. Но тут происходит нечто незабываемое, от этого я лишь сильнее укрепляюсь в своем замысле.
– Хелло, что с тобой, ты, кажется, совсем дошел! Мой друг, тот, с тремястами франков, вырастает передо мной.
Значит, мне удалось. Даже он купился. Я неожиданно распрямляюсь и говорю, положив руку на его плечо:
– Через две недели можешь смело обращаться ко мне, если в чем-либо в жизни будешь нуждаться! Я буду в твоем распоряжении! Servus!
Он остается стоять как идиот и обалдело смотрит мне вслед. Если бы я попросил у него два франка, ему бы это, наверно, больше понравилось.
В редакции меня принял секретарь.
– Я даже не знаю, посмотрел ли господин редактор ваши рисунки, – говорит он, мило важничая.
У этого я еще могу поучиться актерскому мастерству. Почему такие люди играют ничтожные, маленькие сцены? Нужно воспринимать роль связанной в единое целое, иначе она распадается.
Ага, он уже несет мои рисунки.
– Прошу. Господин редактор просмотрел рисунки и девятнадцать из них оставил у себя.
– Ага. И когда я должен их забрать?
– Мы их купили, мсье.
– Купили? Что же теперь?
– Потрудитесь обратиться в кассу, вам сейчас же выплатят деньги.
Гм-гм… Это, должно быть, недоразумение. Такого не может быть, чтобы мне дали денег. Моя рука начинает дрожать. Поначалу незаметно, потом она совсем перестает слушаться. Мне удается расписаться в получении гонорара лишь с помощью трюка – я с дьявольской скоростью набрасываю свою фамилию.