Монреальский синдром
Шрифт:
— И сколько же времени она провела в этой больнице?
— Вот этого не знаю. Тебе же известно, что медицинская информация закрыта. Ну а кроме того, тебе, наверное, известно, что вообще-то я задаю вопросы, а не ты?
За спиной Люси открылась дверь. Вошла Патриция Ришо и принялась тихонько проверять, всё ли в порядке, всё ли на местах.
— Созвонимся позже, — сказала Люси в трубку и, сжав зубы, отключила связь. Тяжелые расстройства поведения… Психиатрическая больница…
Ее раздумья оборвал скрипучий голос архивистки:
— Ну как? Нашли то, что искали?
Люси вздрогнула:
— Ну… Да…
— Конгрегация серых сестер…
— Что, простите?
— Я сказала, что там размещалась конгрегация Сестер Милосердия, которых и сейчас еще называют не иначе, как серые сестры. Больничное здание перекупил Монреальский университет, в последние недели об этом много писали в газетах. К две тысячи одиннадцатому году все сестры должны перебраться на остров Сен-Бернар, но пока б о льшая их часть все еще занимает крыло В, отказываясь освободить помещение. Их архивы уже переведены к нам, вот вам и удалось найти то, что искали.
Серые сестры… Только этого названия хватило, чтобы у Люси забегали по коже мурашки. Она сразу представила себе словно высеченные из камня лица, тусклые глаза цвета ртути.
— А вы могли бы дать мне список сестер, еще живущих там, в крыле В?
Люси вспомнила о сестре Марии Голгофской. Ришо нахмурила брови.
— Думаю, это возможно. Да.
— И еще объясните мне, что означали ваши слова: «Это был достаточно мрачный период, и все здесь стараются о нем забыть». Я хотела бы знать, о чем идет речь, совершенно точно.
Хранительница на несколько секунд застыла, потом положила на стол тяжелую связку ключей и обвела взглядом бумажные башни.
— Речь идет о тысячах детей, мадемуазель. О целом поколении, которое в детстве пытали, мучили, приносили в жертву и следы которого можно найти только тут, в этой комнате. Этих людей называют сиротами Дюплесси.
Она направилась к двери.
— Сейчас принесу список, о котором вы говорили.
45
По парижскому времени — час ночи. Чуть пораньше Шарко получил электронной почтой список людей, присутствовавших в 1994 году в Каире на ежегодной встрече представителей организаций — членов Глобальной сети безопасных инъекций (ГСБИ).
Комиссар распечатал документ и сел с ним за кухонный стол, освещенный слабой лампочкой. Поглядев на окна его квартиры снаружи, всякий подумал бы, что полицейский крепко спит.
Судя по информации из Министерства здравоохранения, конгресс проходил в египетской столице с 7 по 14 марта 1994 года. Тщательно отобранных участников доставляли сюда к началу совещания и увозили по окончании работы на специально зафрахтованных правительством Египта самолетах. Не совсем так, как у дипломатов, но очень похоже.
Странное, тревожное совпадение: все три убийства были совершены между 10 и 12 марта, то есть в самый разгар работы конгресса. Едва началось расследование, сразу стало ясно, что один из убийц неплохо разбирался в медицине. Кетамин, срезанные верхушки черепов, изъятые глазные яблоки… Проблема со списком заключалась в том, что двести семнадцать прибывших тогда в Египет французов — тех, кто входил в ассоциации,
30
НЦНИ — французский Национальный центр научных исследований.
Стало быть, ему надо изучить во всех подробностях двести семнадцать жизней — ста шестнадцати мужчин и ста одной женщины, иначе никак не подтвердишь (или не опровергнешь) гипотезу по делу пятнадцатилетней давности.
К тому времени, как Шарко взял в руки распечатки, он уже был уверен, что кто-то из этого списка, зная о феномене коллективной истерии, поразившей Египет в 1993-м, скорее всего, прибыл годом позже на Каирский конгресс с единственной целью: убить трех ни в чем не повинных девушек, чтобы изъять у них для исследования мозг и глаза. И по мере того как он перебирал страничку за страничкой, уверенность только крепла.
Имя одного или обоих убийц должно фигурировать в этом списке.
Ночь длилась и длилась, терзавшие его вопросы не отступали, Эжени исчезала и появлялась, в квартире постоянно нарастало напряжение — и все это мешало сосредоточиться на листках. Ему казалось, что голова вот-вот взорвется.
Шарко вздохнул. Глядя в никуда, допил чай с мятой. Армия, медицина, кино, вся эта история с синдромом Е… Полицейский аналитик понимал, что дело на этот раз имеет очень мало общего с привычной, классической охотой на зверя. Что-то в нем есть такое чудовищное, какого ему сроду не доводилось переживать.
Пусть даже не хватило бы пальцев на обеих руках, чтобы сосчитать, со сколькими ужасами ему довелось столкнуться за время работы.
Все было спокойно, тем не менее Шарко оставался настороже, и не зря: посреди ночи он внезапно почувствовал опасность. Что-то происходило на площадке, за дверью в его квартиру.
Тихий-тихий шум, вернее, металлический скрежет нарушил тишину коридора.
Комиссар мгновенно нажал выключатель настольной лампы и схватился за оружие.
Они пришли. Они были здесь.
Шарко заметил, что из-под двери на секунду просочился слабый свет, потом снова угас.
Стиснув зубы, он встал и на ощупь двинулся в направлении гостиной.
Линолеум с той стороны двери начал тихонько поскрипывать. Шарко в кромешной тьме нащупал край дивана и сел, вслепую куда-то нацелившись. Он мог бы напасть неожиданно, застать их врасплох, но он же не знал, сколько их. Знал только одно: эти люди редко ходят поодиночке.
Крытый линолеумом пол в коридоре продолжал поскрипывать, потом все умолкло. Так. Они у квартиры. Руки Шарко, сжимавшие пистолет, взмокли. Вдруг ему вспомнились фотографии убитого старика-реставратора: выпотрошенное, набитое пленкой и повешенное тело… Незавидная судьба.