Монреальский синдром
Шрифт:
Ручка очень медленно повернулась, потом так же медленно встала на место. Шарко ждал, что сейчас, вот сейчас они взломают дверь, проникнут в его квартиру, вооруженные пистолетами с глушителями или ножами…
Время тянулось, тянулось… бесконечно.
Внезапно под дверью послышался шорох, после чего поскрипывание линолеума возобновилось — и начало равномерно удаляться.
Шарко бросился к двери, резким движением отпер оба замка и через секунду, держа наготове оружие, был уже в коридоре. Ударил кулаком по выключателю, выскочил на лестничную клетку. Внизу хлопнула входная дверь. Почти не дыша, он слетел вниз по лестнице, проскочил вестибюль — и вот он уже на улице. Длинный ряд бледно светивших фонарей уходил вдаль. Справа, слева — ни души. Только шелест листьев
Позади дверь его дома закрылась, но закрылась неплотно. Он подошел, посмотрел, обнаружил, что приклеенный скотчем кусочек картона мешает замку защелкнуться. Значит, эти типы подготовились заранее, с вечера — проследили, когда кто-то из жильцов будет входить в дом, и приделали эту штуку, которая обеспечила им вход в любое время без домофона. Примитивно, но изобретательно.
Комиссар бегом вернулся в квартиру. Включил свет, заперся на все замки и толкнул ногой в сторону гостиной просунутый под дверь белый конверт — без перчаток поднимать его не стоило. Коробки с латексными перчатками, по сто пар в каждой, он держал на кухне под мойкой. Лучше подстраховаться. Надел перчатки.
Конверт оказался тонким, легким, в общем, обычным — в таких посылают письма. Шарко рассмотрел его со всех сторон, потом кончиком ножа вскрыл. Горло перехватило.
Он предчувствовал что-то очень, очень плохое.
Внутри не оказалось ничего, кроме фотографии.
На фотографии — он и Люси Энебель, выходящие из его квартиры. Наутро после ночи, которую Люси провела у него.
Голову Люси они обвели красным фломастером.
Шарко кинулся к мобильнику, дрожащими руками набрал номер молодой женщины.
Как и раньше, в трубке — ни звука, будто такого номера не существует.
Да, и это тоже они — Шарко был уверен, это они. Тем или иным способом они заблокировали симку ее сотового.
В следующую минуту все еще дрожавшим пальцем он набирал телефон отеля «Дельта-Монреаль». Ему сказали, что в номере мадам Энебель никого нет, а ключ у портье. Шарко прокричал, что у него срочное сообщение для мадам Энебель, необходимо, чтобы она ему перезвонила, как только вернется в гостиницу.
Он повесил трубку, обхватил голову руками, сильно сжал.
Он думал, что убережет Люси, отправив ее за океан.
Он, наоборот, изолировал ее.
И теперь она одна в волчьем логове.
Полчаса спустя, не зная, что предпринять, он постучался к своему шефу, Мартену Леклерку. Тот жил в Двенадцатом округе Парижа, близ Бастилии.
Было около двух часов ночи.
46
В начале седьмого Люси сидела лицом к лицу с хранительницей архива в той же пропахшей старыми бумагами и давними историями комнате. Протянув Люси список серых сестер, все еще проживающих на территории монреальского приюта Милосердия, Патриция Ришо нервно затеребила висевший на цепочке медальон — образок Девы Марии. Люси углубилась в чтение списка. В этой бумажной пещере царила странная атмосфера: одновременно давящая и накаленная.
Палец Люси, двигавшийся вдоль списка, замер на одной из строчек.
— Она еще здесь. Сестра Мария Голгофская… Восемьдесят пять лет. Но жива.
Люси откинулась на спинку стула, с облегчением вздохнула. Эта старуха, отдавшая жизнь служению Господу, общалась с Алисой Тонкен. Вполне возможно, ей известна хоть какая-то часть правды.
Страшно довольная, Люси устроилась поудобнее и стала внимательно слушать рассказ Патриции.
— В те годы, которые вас интересуют, общество не прощало рождения внебрачного ребенка. Женщины, которые с этим не считались, становились отверженными, даже родители отказывались от них. И поэтому, забеременев, они обычно уезжали из родного города задолго до родов и тайно разрешались от бремени за стенами религиозных организаций.
Люси машинально обводила и обводила в блокноте имя «Алиса Тонкен». Лицо девочки преследовало ее, она знала, что старый фильм, увиденный впервые в «карманном кинотеатре» Людовика, надолго останется в ее
— И оставляли там своих детей… — прошептала она.
Ришо кивнула:
— Да, заботу о новорожденных брали на себя монахини, намереваясь, когда сирота подрастет, отдать девочку или мальчика в хорошую семью, где жизнь ребенка может сложиться вполне благополучно. Так некоторое время и получалось, но в тридцатых годах начался кризис, и количество семей, желающих усыновить чужого малыша, резко сократилось. Дети так и росли в монастырях и в большинстве оставались там, когда вырастали. Поэтому возникла необходимость строить новые монастыри, ясли, приюты, сиротские дома, больницы. Церковь в то время приобретала все больший и больший вес, в том числе и в правительстве. Постепенно она распространяла свою власть на организации здравоохранения, обучения, государственного призрения, благотворительные учреждения… Церковь была везде.
Люси почти не видела Монреаля, но ей запомнилось обилие религиозных сооружений и памятников по соседству с офисами «Голубого гиганта» [31] и громадными зданиями банков. Город был пронизан духом католицизма, который не удалось заглушить ни модернизму, ни капитализму.
— …Когда в сорок четвертом году премьер-министром Квебека вновь стал Морис Дюплесси, начался важный период в нашей политической истории. Период, который впоследствии назовут «Великая тьма». Правительство Дюплесси — это, прежде всего, борьба с коммунизмом во всех его проявлениях, это использование силовых методов в наступлении на профсоюзы, это непобедимый механизм выборов. И что характерно: в любой избирательной кампании ему была обеспечена весьма активная поддержка Римской католической церкви. А вы знаете, мадемуазель, как велика власть церкви…
31
«Голубой гигант» — так часто называют транснациональную корпорацию IBM.
— Но при чем тут сироты? И какое отношение ко всему этому имеет восьмилетняя девочка? — Люси подтолкнула к собеседнице фотографию Алисы.
— Сейчас объясню. Между сороковым и пятидесятым годом большинство приютских детей происходило из распавшихся семей, не способных больше заботиться о потомстве, и семьи эти вносили на счет заведения суммы, намного превосходившие те средства, которые отпускало государство. Система работала нормально, церковь копила деньги и могла расширять свою благотворительную деятельность. Но потом, когда в приюты хлынули незаконные дети, возникла серьезная проблема: с одной стороны, они занимали места в домах призрения, с другой — некому стало оплачивать их пребывание там, а по федеральному закону из государственной казны на каждого ребенка полагалась смехотворная сумма в семьдесят центов в сутки. Вы же понимаете, что незаконному ребенку надо было предоставить кров и стол, дать ему какое-никакое воспитание и образование, ведь на это имеет право каждое человеческое существо. Монахини, обладая такими скудными средствами, проще говоря — в полной нищете и с болью душевной, пытались, несмотря ни на что, растить и учить своих сироток, и что бы там дальше ни случилось, никто не может обвинить сестер в недостатке усердия. Не их вина в том, что…
Патриция, глядя в пустоту, помолчала, потом заговорила снова:
— …Параллельно с этим в пятидесятом году церковь создала приют Мон-Провиданс, вернее даже, не приют, а специализированную школу для детей с легкими отклонениями в умственном развитии. Целью заведения было помочь развитию таких детей и упростить их социализацию, интеграцию в общество. Но к пятьдесят третьему году эта школа оказалась на грани краха. Религиозные общины к тому времени задолжали федеральному государству более шести миллионов долларов, и государство требовало возмещения долгов. Оказавшись в тупике, монахини обратились к правительству Квебека, и вот тогда-то все и началось. Тогда-то принялись строить ад на этой земле, и для Квебека начался, несомненно, самый мрачный период его истории.