Монсегюр и загадка катаров
Шрифт:
Итак, главное, что может помочь вернуть человеку царство Света, — это поиск, о чем столь красноречиво говорит легенда. Но абстрактное понятие первозданного Света, непонятное человеческому разуму, не вызывает у падшего ангела ни интереса, ни желания вновь обрести его. Поэтому нужно его конкретизировать: так на свет появляется образ воздушного замка, поддерживаемого тремя или четырьмя золотыми или серебряными сверкающими цепями. Но где может находиться такой замок? Конечно, в небе, в том самом таинственном небе, где свет не знает границ и преград. Иногда замку служат опорой четыре льва. Лев — это знак огня, то есть света, но в то же время он является символом силы и благородства — следовательно, в воздушном замке мы вновь обретаем достоинство, присущее нам с самого начала.
Между тем образ воздушного замка становится фантазматическим: он — зеркало
Речь идет о рассказе «Безумие Тристана», повествующем о визите Тристана к королеве Изольде. Сопровождая короля Марка (символизирующего ночь), главный герой притворяется глупцом; роль шута, которую он взял на себя, позволяет Тристану валять дурака при дворе, одновременно обращая к Изольде восхитительно двусмысленные речи. В один из моментов беседы этот «глупец» просит короля предоставить королеву Изольду на его попечение. Тогда Марк спрашивает, куда же его «шут» поведет королеву. Тристан отвечает: они отправятся в хрустальный покой, в небесный чертог, в котором сходятся все лучи света — там Изольда и он сам познают полное блаженство.
Этот образ принадлежит отнюдь не автору «Тристана и Изольды»: гораздо ранее он появляется в других рассказах ирландского эпоса. В одном из них речь идет о хрустальном чертоге, где восстанавливает силы юный герой. В другом («Сватовство к Этайн») говорится о некоем солнечном покое Энгуса: он помогает героине, превращенной в красную муху, восстановить свои силы, утраченные в борьбе с сильным колдовским ветром. В третьей саге ирландского эпоса («Плавание Майль-Дуйна») королева таинственного острова, напоминающего воздушный замок, принимает героя в стеклянной крепости: попав в нее, герой видит хрустальную комнату, в которой хранятся чаны, наполненные неиссякаемым напитком.
Этот список можно пополнить еще одной историей, входящей в цикл легенд о рыцарях Круглого стола. Согласно преданию, чародей Мерлин, околдованный феей Вивианой, которой он доверил свои секреты, уснул в невидимом замке в самом сердце леса. Таким образом, последним прибежищем Мерлина стала хрустальная башня — или замок в небесах. Этот мифологический образ как две капли воды похож на тот, о котором мы ведем речь. Воздушным замком всегда владеет колдун, фея или таинственная королева, которая на самом деле является древним солярным божеством. Небесная обитель уподоблена горнилу, куда стекаются солнечные лучи, или печи алхимика, где первичная Материя становится Философским камнем. Таким образом, загадочный небесный чертог есть не что иное, как место превращения. Говоря словами катаров, именно в нем создания, попавшие в ловушку материи, пробуждаются, оживленные благотворными лучами первозданного света. Достижение воздушного замка необходимо для того, чтобы вновь обрести ангельскую душу в ее первозданной полноте. И, как правило, этот «хрустальный покой», «небесный чертог» или «Зал Солнца» может находиться лишь в небесах, на острове в сердце океана или, в крайнем случае, на вершине горы.
Как в случае с Монсегюром.
Итак, знаменитый донжон, освещаемый первыми лучами дня летнего солнцестояния, вполне может быть «наглядным архитектурным пособием», воплотившим идеи древнего мифа, созвучного онтологической концепции катаров. Мы не собираемся утверждать, что Монсегюр выполнял функцию солярного храма: в намерения совершенных никогда не входило создавать какие-либо святилища. Крепость катаров была местом молитвы и размышления — лишь с такой точки зрения мы можем назвать это сооружение сакральным. Возможно, к нему применимо еще одно определение — «инициатический центр» — однако из понятия «инициация» в данном случае следует исключить ритуальный или магический оттенок. В теории и практике катаров нет места каким-либо колдовским ритуалам, несмотря на то что магия так или иначе присутствовала во многих древних религиях, не исключая римско-католический или византийский католицизм. Впрочем, стоит напомнить, что отказ от любого ритуала и магии был присущ и протестантизму, «дальнему родственнику» катаризма.
Возможно, Монсегюр — «Зал Солнца» —
Это всего лишь гипотеза. На наш взгляд, она возвращает Монсегюру его былую значимость — святилище, место уединения и молитвы, — но при этом позволяет обойти стороной ловушку «солярного культа». Действительно, катары переняли многие идеи у манихеев и маздеистов, которые в свою очередь применяли на практике культ, напоминающий солярные ритуалы (правда, у нас нет точного знания насчет того, насколько эти церемонии соответствовали солярному культу). Однако катары стремились улучшить ритуал, не желая приносить Дух в жертву Материи. Поэтому гипотеза о том, что 15 марта 1244 года в Монсегюре произошло некое культовое действо по случаю весеннего равноденствия, является плодом воображения толкователей XX века. Мы не имеем ни единого тому доказательства, а главное — подобная церемония противоречила бы самой доктрине катаров, их обычаю вести скромную жизнь, отказываясь от материальных благ.
И тем не менее в донжоне Монсегюра находится таинственный «Зал Солнца»… Факт, который невозможно отрицать или обходить молчанием.
Тогда… почему бы не согласиться с тем, что этот донжон исполнял роль зала размышлений и молитв? Что мешает увидеть в нем один из тех «Залов Солнца», о которых остались упоминания во всех фольклорных традициях западной Европы? Что если этот замок является символической призмой, где сходятся лучи всех светил, как материальных, так и духовных? Иными словами, что если это тот самый воздушный замок, к которому стремятся герои легенд и эпосов, видя в нем конечную цель своего поиска: обретение Света?
Глава IV
КАТАРЫ В СВЕТЕ ГЕРМАНО-СКАНДИНАВСКОЙ МИФОЛОГИИ
В ходе века открылось, что проблема катаров волновала не только южан-окситанцев, но и многих северян, предметом исследования которых была североевропейская мифология: история катаризма увлекла немецких, нидерландских, англосаксонских и скандинавских интеллектуалов. Интерес к катарам не угасал и в оккультных обществах, бытовавших на севере Франции: им были охвачены не только герметисты и эзотеристы, но и парижские круги символистов и декадентов конца XIX века. Среди тех, кто посещал эти общества, можно было увидеть Гюисманса, Малларме, Реми де Гурмона, Элимира Бурже, Вилье де Лиль-Адана, Мориса Метерлинка, Клода Дебюсси, «сира» Пеладана, странного Жюля Буа («официального любовника» Эммы Кальве, любовницы аббата Соньера), Сент-Ива д’Альвейдра, Станислава Гуайту и многих других. В этом длинном списке встречаются и такие имена, как Анатоль Франс (вольнодумец, но совсем не такой реалист, как о нем думают) и Жюль Верн (многие из книг которого предназначены отнюдь не для детей).
Образ действий и мыслей этих новооткрывателей катаров различен — все они принадлежат к разным философским течениям. Пожалуй, единственное, что может роднить их меж собой, — это общее увлечение произведением Рихарда Вагнера (даже несмотря на то, что порой это исступленное обожание сменялось решительным неприятием Вагнера, как в случае с Дебюсси). Воздействие музыкальной концепции Вагнера на умы интеллектуалов, увлеченных катаризмом, было как благотворным, так и негативным. С одной стороны, идеи немецкого композитора, воплощенные в «Парсифале», послужили толчком к глубокому изучению истории и культуры катаров, благодаря чему появился ряд уникальных открытий и наблюдений. Но, с другой стороны, они полностью исказили мотивацию этих исследований, воплотив метафизические и мифологические основы «средиземноморской ереси» в одной из самых сомнительных форм немецкого эзотеризма.