Моральный патруль
Шрифт:
Батюшка долго наблюдал наши забавы, затем взял меня за руку, ткнулся клинышком бородки в перо на моей изящной шляпке – так курочка роет в просе, и проникновенным голосом старого вещуна произнёс:
«Сын мой, юный граф Яков фон Мишель!
Я отметил твоё усердие в общение с девочкой, даже понял, что ты сделал ей непристойное предложение мясника.
Знай же тайну усахарения двух поэтесс сразу: девочка эта не станет никогда твоей женой, не войдет в наш семейный склеп, не появится на картине в галерее нашей родословной, словно девочка
Она – никто, потому что дочка артиста погорелого театра на гастролях, и сама – гастролёрка неблагородная, как сон-трава на могиле художника.
Ты от меня узнал её подноготную, и теперь вправе закончить жизнь, или забыть девочку, как забыл, что обещал получить кокарду по написанию иероглифов наслаждения.
Мы благородные, и всё у нас благородно – от педикюра до кирпича в гробнице.
Девочка – пустота, неблагородная, морально неустойчивая, беспринципная, что в скором времени, когда она заколосится, приведет к аморальному поведению, безнравственности и дремучему невежеству в эстетике – черного кобеля не научишь игре на скрипке.
Никогда не опускайся, сынок, до тесного общения с неблагородными, пусть даже – очень привлекательными, как цветущее болото.
В болоте пиявки и змеи; пиявки присасываются к разным органам, и пиявки от бурых до черных, а змеи кусают за разное, цветовая гамма змей шире, радужнее, надежнее.
С небес в болото и эстетически подкованный сокол упадёт, но даже певец кастрат не выберется, как не выскочит жаба из миски со сметаной».
В ответ на слова папеньки я вознегодовал, называл его старым пятидесятилетним фармазоном от искусства, призывал к барьеру, вообщем, вёл себя, как шкодливый семилетний балерон.
Папенька вспыхнул спиртовым пламенем гнева, призывал и меня к барьеру, выхватил шпагу, фехтовал умело, и уже на второй минуте опасно проткнул мне левое плечо, словно малярной кистью прошелся по картине.
С тех пор я берегу завет отца – поэт не бережёт так последнюю рифму, как я берегу мораль: не входить в тесный контакт с представителями неблагородными, у которых волосы из носа, или нет длинного шлейфа родовитых предков эстетов.
— О, красавчик! – цыганка фельдфебель звякнула золотом монист и браслетов (среди блеска граф Яков фон Мишель с трудом отметил две медали «За доблесть»). – С детства тебя учили в пажеском корпусе — ты обязательно проходил курс эстетической войны в пажеском курсе, все мальчики на Гармонии проходят – искусству обхождения с дамами, а у дам всё отличается от мужского, как Пик Вальпуризма отличается от горы Мономаха.
Дама для благородного сэра – венец природы, последнее творение, и пренебрежительное отношение к даме карается укором общества, журьбой, отречением от эстетических фестивалей и порицанием, самобичеванием – так древние философы стучали фолиантами по своим лбам.
Неблагородная дама… хм…
С одной стороны ты не должен соприкасаться с неблагородными, но с другой стороны обязан проявлять учтивость,
И должен, и не имеешь право.
Как же тебе разорваться, красавчик: хороший ты парень с одной стороны, но флейту с валторной тебе с другой стороны.
В гимназии меня дразнили, потешались, пели: «Сколько в море капель, сколько в небе Звёзд, столько у цыганки на лобке (и в других местах) волос».
Я выросла, вошла в женскую силу, прогнала личных писарей, завела свиту борзых собак – никто не попрекнет меня нижним бельём.
Подумай на бревне, красавчик: как же вести с дамами, даже неблагородными, как тень от ясеня.
Теперь же, позолоти мне ручку, я скажу тебе правду: ксёндз не скажет, а я открою дверь правды.
Зеленая дверь в стене; в детстве я робко открыла дверь, а за ней – отхожее место музыкантов, унитаз из барабана.
— Вы меня убедили, синьора, – граф Яков фон Мишель рылся в карманах камзола, панталонов, в меховой с кожей новошотландской сумочке-горилле. – Дама, пусть даже морально неустойчивая, неблагородная, остается дамой в силу женских половых функций; лампада освещает женщине путь.
У меня только один антикварный луидор, золотой, а вы в золоте знаете толк, как я в фехтовании. – Граф Яков фон Мишель вложил в смуглую руку цыганки гадалки фельдфебеля луидор, будто опустил свою мысль в книгу.
— Я нагадаю тебе, красавчик, – цыганка сноровисто закинула золотую монету под баянную юбку; в щель игрового автомата опустила. – Всё у тебя будет хорошо!
— Всё у меня будет хорошо? И это гадание за нтикварный луидор? – граф Яков фон Мишель с детским любопытством посмотрел под ноги цыганки, надеялся увидеть невинного хорька с бумажкой-предсказанием в чищеных зубах.
— За меньшую сумму я нагадала бы тебе дурное, красавчик, и долго-долго распиналась бы, как перед закрытой дверью банка.
Но ты щедро одарил, поэтому получил хорошее, без мозготрёпства, предсказание!
Иди, воюй, во славу морали.
Ах, постой! Красавчик!
Я только что слышала звон, да не знаю, где он! – цыганка поправила платок под фуражкой, затем повелительно, будто опускала в чан с кипящим молоком, махнула рукой.
Граф Яков фон Мишель с солдатами пошёл и чувствовал себя едкой солью в мастерской скульптора.
Один из солдат приостановился около цыганки, шепнул, словно предлагал непристойное за пять минут:
— Благородная цыганка баронесса Аза фон Клочкова.
Почему вы не открыли графу своё происхождение, он бы приветил вас, беседовал, слагал оды, проникался моментом, как собака перед тележкой мясника.
Луидор не фальшивый?
— Тщеславие погубит твой род, Натан! – цыганка ударила в бубен, затем выхватила бластер и выстрелила в грозовое небо, словно убила прозрачного небесного вепря. – Увидишь, что всё, что ты ценишь, веришь и уважаешь, окажется льдом, сосулькой под носом Мефистофеля.