Моральный патруль
Шрифт:
Чья армия наемная выиграет, тот и победил в споре, как в игру в художественное плетение нарукавников и поясов.
Армии одинаковые по силе подбирают, на закопченную Планету забрасывают – нет на них морального патруля, и совести у них нет, у олигархов. — Падре Гонсалез в смятении размахивал кадилом, уже забыл о миссии графа Якова фон Мишеля, говорил в бреду, но благородного достоинства не терял – так не ломается поэтесса на черной лестнице в суде. – Пустое это, а графиня Ебужинская – ей должны олигархи миллиарды, а не на войну — путеводная
Падре Гонсалез выбежал с дикими свинцовыми воплями.
Граф Яков фон Мишель покорно последовал за Лунообразным офицером; не знал – уколоть ли шпагой в ягодицу наглеца – разве возможно, чтобы мужчина, пусть даже военный, курил дурной дешевый папуаский табак, место которому – на свалке истории.
— Красавчик, позолоти ручку!
Погадаю тебе на счастье войны!
У тебя есть девушка? – Высокая, как правда искусства, цыганка встала на пути графа Якова фон Мишеля, улыбкой загораживала горизонт.
В форме фельдфебеля егерских войск цыганка выглядела бы нелепо, если бы не аксессуары и шарм; блеск романтической ночи в глазах.
Китель украшен свадебными разноцветными лентами, на шее – золотые мониста; черные волосы цвета молчания ниспадали до пояса, и опять же – множество лент и ленточек, кружевов, бляшек, стразов – до головокружения.
Фуражка украшена золотым орлом; длинная юбка спускалась ниже пят, поверх юбки – щегольский кожаный передник с золотой росписью (два генерала в бане сражаются березовыми вениками).
— Сударыня! Не имею чести вас знать, не представлен, да и нельзя иначе; с низшим сословием, с неблагородными я не имею чести знаться, ибо падение вниз пагубно, и даже великодушие и юношеская порывистость не вознесут поэта из болота на Парнас, как не поднимется на жердочку жареная курочка, – граф Яков фон Мишель сделал попытку обойти цыганку по астрономическому эллипсу, с надеждой взирал на конвойных, что они отгонят наглую гадалку в чине фельдфебеля – так повар прогоняет с кухни голодную любовницу.
Но конвойные спокойно опустили бластеры, закурили (кто не курил), обменивались историями гордого утра:
(— Я ей говорю, что Натан – пройдоха!
Довольна, щеки зарумянились, а я руку на плечо положил и от трех рублей прикуриваю, в махараджу играю.
— Мойше, тебе вчера только кокарду сержанта прикрепили, а ты уже сегодня тварям гостинцы принёс, и пророчишь Натану ужин с чечевицей, а сам на его невесту поставил на бегах.)
Граф Яков фон Мишель не получил помощи от солдат, вздохнул, и улыбнулся цыганке самой снисходительной улыбкой (для приветствия артистов погорелого театра):
— Сударыня! Я не вызываю вас к барьеру исключительно из-за вашего неблагородства и вторичных женских половых признаков!
В детстве, в возрасте семи лет я уже мастерски владел шпагой и отстаивал свою честь, хотя честь не подросла до понимания – так сторож охраняет незрелые
В саду художников я упражнялся, фехтовал на радость соловьям и розам, пугал привидения гульфиком, полагал себя состоятельным заплатить за все цветы Мира, и в возрасте совершеннолетия преподнести цветы даме своего романтического сердца.
Даме моей надлежало быть активной эстеткой, понимающей в аллегориях, росписи по дереву, антиквариате; добродетели её должны быть отмечены кокардами и лентами института благородных девиц, а потупленный скромный взгляд взывать к лучшим чувствам спокойного романиста; разумеется, что дама моего сердца гармонично сложена, гениальна в поэзии, талантлива в музицировании, изящная колоритная красавица с перьями на шляпе; из уст моей будущей невесты полетят ночные бабочки махаоны, мелодия ночи подхватит её, поднесет ко мне на серебряном огромном блюде, на котором в древней истории выносили куртизанок к торгующимся купцам.
С пафосом лесной нимфы, в ритме вальса скромная институтка подойдет ко мне, захлестнет эмоциями шею, а я прекраснодушный, сразу пойму – она, она, вот она!
Вдруг, среди листвы, что не пропускает мягкие лучи к благородной, потому что – шёлковой, травке, я увидел небесное создание в голубом платьице и воздушным красным шариком, Музу, будто её крупным шрифтом в типографии набрали.
С тех пор шарик, красный шарик, он для меня – большое кровяное сердце с артериальным давлением; и, когда я слышу, как на фестивале лопается шарик, сердце моё падает в бездну с серой и кипящей смолой – кажется, что лопнуло сердце прекрасной, морально устойчивой моей дамы.
Я сразу для себя решил: дама моего сердца – пусть девочка моего возраста, не старше семи лет, но она – воплощение самоотречения ради меня – так собака жертвует жизнь ради кота хозяина.
В порыве счастья (не нужно больше утомляться поисками своей дамы сердца, потому что – нашлась, как утерянная шкатулка матушки) я подарил девочке фамильный перстень с бриллиантом, назначил день и место нашей свадьбы – на это число, на том же месте, но через одиннадцать лет.
Мы бегали по саду, играли в догонялки, в колдунчики, в «бояре, а мы к вам пришли», в «колечко, колечко, выйди на крылечко» и многие другие забавные детские игры, в которых нет обиды, платы за проезд и разглядывания нотного стана через бокал с виноградным соком.
Я отметил, что девочка недурна собой, и украсит коллекцию портретов нашего замка, только бы её не сковывала месть за брата – так сковывают узника совести на фестивале чтецов.
То, что у неё нет средств на покупку нижнего белья (видно, когда девочка ходила колесом), компенсируется необыкновенно богатым, хитросплетенным, как ветви в лукошке, внутренним миром.
Пришёл мой батюшка, понурый, но не сломленный – он переживал, что его картина не получила первый приз, хотя изображены три грации в купальне – символ величия человека, отрада мысли.