Моран дивий. Стезя
Шрифт:
Ополченцы падали под страшным натиском, как срубленные колосья. Дружинники сражались - люто и обречённо, рыча, как затравленные собаками медведи. Отступать было некуда. На нижних ярусах кровавая жатва была в разгаре...
Я не успел даже вздрогнуть, когда прыгнувший со стены гуч и принявший его дружинник скрестили оружие... сквозь меня. Отшатнувшись в сторону, я попал под удар топора, настигшего за моей спиной глухо хлюпнувшую плоть захлебнувшегося криком совсем юного полянина.
Зачем-то обнажив меч, такой же призрачный, как я сам, вцепившись в его рукоять дрожащими руками, я понёсся
Преодолев ещё два штурмуемых пролёта, я вывалился из дверей и, держась за их качающуюся створку, ждал когда мой желудок перестанет извергать из себя запасы жёлчи, режущей горло и оставляющей во рту мерзкую горечь.
Утерев рот рукавом, я перевёл дух: как странно, что моё призрачное тело способно на столь откровенную физиологию. Чёрт, что за мысли лезут в голову!
В городе гучей ещё не было. Были пожары и собачий вой с истеричными привизгиваниями и захлёбывающимся лаем.
Защитники Громовых ворот старались сдержать их неизбежное падение под глухие удары тарана и треск дерева, звучащие для полян похоронным метрономом.
Моран! Зачем я здесь? Я не могу помочь и умереть с ними не могу! Неужели я должен всё это увидеть? Неужели это так уж необходимо?
Я отклеил от дверей судорожно сведенные пальцы и побрёл по Обозной улице в город, волоча за собой бесполезный меч. Столько раз виденная во снах, обычно оживлённая, заполненная торговыми подводами, движущимися от ворот к торговым складам или рынку, сейчас она была безлюдна. Брошена. Покинута. Мертва. Её дома стонали и корчились в пожарах. Вместо снега с чёрного неба на дорогу сыпался седой пепел, укутывая её в грязно-серый саван, соборуя и причащая перед смертью.
Здесь, я помню, всегда топтались крикливые лотошники, лузгающие жареные семечки на дощатую мостовую. Здесь, у корчмы, обычно сидел слепой гусляр. Он заунывным дребезжащим голосом под треньканье струн повествовал о героях последней Большой войны. Всю свою выручку из подаяний сердобольных тётушек он пропивал не сходя с места - благо и ходить было недалеко и не всегда обязательно: хозяин заведения порой подносил песнопевцу бесплатно, лишь бы замолчал.
А здесь была лавка торговца лошадиной упряжью. Одни головёшки дотлевают. Быстро же она...
Терем купца Соженя. Целёхонький стоит. Подкоптило его только слегка от сгоревших конюшен.
Подворье княжеского темника. Ворота распахнуты. На воротах болтается тело висельника. Кто таков? За что его, интересно? Я отвёл глаза от синего лица с вывалившимся языком. Нет, не знаю, пожалуй...
Дорогу мне перебежала храпящая, взбрыкивающая лошадь. Я шарахнулся, забыв о своей неуязвимости. Потом опомнился и поплёлся дальше.
Вот уже и княжий терем. Место, где я родился. Сюда ещё не добрались пожары и шум битвы доносился издалека, смутно. Я замер у ворот, разглядывая их замысловатую резьбу: растительный орнамент на комлях массивных столбов, переходящий наверху в обережные руны; знаки Угрицкого рода на массивной верхней перекладине, таящиеся под надворотной
Перед воротами лежала пустая площадь, через которую сотни раз в сотнях моих снов Свенка шла к своему жениху. Я прошёл её дорогой, перешагнув выложенный из камня порог входа в освящённые земли. С правой ноги. Хотя какое теперь это имеет значение?
Переплыть озерцо на одной из привязанных у берега дощатых лодок было делом пяти минут. Древнее капище под сумраком нависшего над ним низкого неба, с чёрными фигурами строгих идолов и присыпанным мокрым пеплом алтарным камнем производило тягостное впечатление.
– Сурожь... Макона... Сведец...
– шептал я, проходя мимо них, узнавая их, дотрагиваясь рукой.
Старый жрец обходил кумиров, поливая им подножие из большой медной чаши.
– Радмир...
Он поднял глаза, словно услышал. Посмотрел пристально, словно увидел.
– Ты видишь меня?
– Вижу, - сказал он.
– Я сын Малица и Свенки.
– Значит, ты жив... А княгиня?
– Она отдала свою жизнь Маконе в обмен на мою.
Жрец помолчал.
– Ещё хочу знать: остановили Угрицкие князья тьму?
– Угрицких князей больше нет. Гучи выполнили поставленную задачу и ушли, - старик понурился, чаша дрогнула в его руке. Он не стал уточнять. Зачем ему сейчас это знание... Он повернулся к Маконе и вылил остатки жертвенной жидкости ей под ноги.
– Ты остался один, княжич?
– Да, жрец.
– Ты вернулся?
– Да, жрец.
– Для чего?
– Чтобы возродить утраченное. Чтобы вернуть жизнь в мёртвые земли. Чтобы сражаться с теми, кто их уничтожил.
– С гучами?
– Гучи - всего лишь тёмные фанатики, покорные чужой воле.
– Ты многое знаешь...
– Многое, жрец. Но ещё больше не знаю.
Мы одновременно вскинули головы, прислушиваясь к приближающемуся гулу ворвавшейся в город толпы. Видимую с высоты священного холма западную стену уже облизывал огонь, плюющийся из бойниц и извергающий сквозь рухнувшие перекрытия башен чёрный, как небо, дым.
– Спрашивай, - сказал жрец.
– Но поторопись. Моё время на исходе.
– Что за приношение в твоей чаше?
– вопрос сорвался непроизвольно и, честно говоря, совершенно неожиданно для меня самого.
– Это хмельной мёд. Последнее приношение перед прощанием.
– Твоим прощанием?
– Их прощанием, - он мотнул головой в сторону суровых изваяний.
– Прощанием богов со Зборучем. Не будет боле над этим пепелищем божественной благости. Никогда.
Жрец взял с алтаря просмоленную палку, зачерпнул на неё огонь из крады и поднёс к идолу Маконы. Пропитанное осенними дождями, каменное дерево вспыхнуло как спичка, окутываясь зеленоватым бесшумным пламенем, сияя тусклым фосфорецирующим светом. Мне показалось? Или на самом деле суровый кумир внутри пламени шевельнулся, обтекая тёмной коростой векового дерева и взглянул на меня живыми глазами гордыни и боли.