Море согласия
Шрифт:
— Лейла-джан, вчера вы просили пригласить странствующих музыкантов, Они перед вами. Скажите, что бы вы хотели послушать?..
— Пусть споют газал Кеймира. — подавленно произнесла Лейла.
Смельчак улыбнулся, подтолкнул Меджида. Тот, ударив по струнам дутара, запел:
Разлученный с любимой, стонет Кеймир. Горек стал ему дом, тесен стал ему мир!..Последние три слова двустишия Меджид вытянул на высокой ноте. Голос «слепца» зазвучал так звонко, что слушатели восторженно
— Продолжай, больше тебе не помешает никто!
Меджид опять запел сначала:
Разлученный с любимою, стонет Кеймир, Горек стал ему дом, тесен стал ему мир! О любимой своей не забыл ни на миг. Посылает за нею друзей он своих!..Однако Фатьма-раис ошиблась, сказав, что больше Меджиду никто не помешает. За спиной музыканта загремели ворота, послышались голоса, и вдруг разнесся крик Мир-Садыка:
— Эй, держите их! Это люди Кията!
Смельчак оглянулся, вскрикнул и в одно мгновение оказался на лестнице. Глянув вниз, он увидел, как человек шесть фаррашей навалились на Меджида. Кто-то пнул сапогом дутар, и он со звоном отлетел к фонтану. Женщины с визгом бросились в разные стороны. Воспользовавшись суматохой, Смельчак взбежал на веранду, не зная, что ему делать дальше. Мгновенно он сообразил: в дом бежать нельзя, сразу схватят. Взгляд его упал из деревянные резные колонны, которые соединяли пол и потолок веранды. Смельчак вскочил на парапет, обхватил колонну и быстро полез вверх на крышу. Он зацепился руками за жестяные края кровли, подтянулся и по-кошачьи ловко вылез наверх.
Снизу раздалось несколько выстрелов. Фарраши, вскидывая хирлы, стреляли по беглецу. Вот он встал во весь рост и, балансируя руками, чтобы не упасть, пошел еще выше. Вдруг наступила тишина. И в это жуткое мгновение просвистела стрела, выпущенная стражником из лука. Стрела вонзилась Смельчаку в спину. Он покачнулся, взмахнул руками, упал, покатился по жести к тяжело ударился о камни двора.
— О! О! О-о! — разнесся панический крик.
Но это кричал не Смельчак. Храбрец был уже мертв. Стрела пронзила его насквозь. Он лежал, раскинув руки, и изо рта его текла кровь. Крик издал евнух. Схватившись за голову, он бросился по лестнице вверх, заметался по веранде и скрылся где-то в глубине замка.
Меджида избивали ногами и кулаками. Больше всех старался Энвер-хан.
— Я сразу узнал его, — приговаривал он, стараясь ударить по лицу. — Проклятые воры, исчадье ада. Я стал следить за ними, и вот они попались оба!
— Эй, Энвер-хан, зачем врешь? — возражал Делаль, подскакивая то с одной, то с друтой стороны к поверженному музыканту. — Пусть Мир-Садык скажет, кто ему сообщил об этих двух разбойниках! Если бы не я, то тебе, Энвер-хан, не видать бы их, как своих ушей!
— Поглядите
— Ладно, разберемся! — прикрикнул на обоих Мир-Садык.
Лейла не вынесла ужасного зрелища. Увидев пронзенного стрелой Смельчака и услышав вопль евнуха, она потеряла сознание. Над ней, склонившись, хлопотали служанки. Мочили виски и грудь водой, поили шербетом. Ширин-Тадж-ханум в доме не было: она уехала во дворец к старой подружке — жене хакима. Фатьма-раис, взывая, приговаривала:
— Что же я скажу моей госпоже! О горе мне, о горе!
Когда Лейла пришла в себя, ее тотчас увели наверх в комнату и уложили в постель. Во дворе установилась гнетущая тишина. Только к вечеру двор немного ожил. Возвратилась госпожа — на верандах и лестницах появились слуги, послышались тут и там приглушенные, осторожные голоса.
Мир-Садык сидел на айване с Ширин-Тадж-ханум, говорил ей:
— Ширин-джан, ни в коем случае нельзя сейчас везти бедняжку в Мешхед! Вы посмотрите, как они обнаглели! Если они пробрались даже сюда, то поймите, какое несчастье может произойти в дороге!
Госпожа молчаливо слушала и соглашалась со своим управляющим.
К БАЛХАНАМ
К концу сентября съемка красноводских берегов была завершена. Море уже дышало холодными ветрами, и Муравьев с досадой думал: «Пора отправляться к Балханам, да где-то запропал Кият-ага». Ожидая его со дня на день, он готовился к походу и достраивал Вознесенское укрепление.
Казаки вырубили в горах из гюши двухсотпудовый крест, притащили его на брезенте в крепость и с помощью блоков водрузили на каменный постамент. Сооружение высотой в четыре аршина вознеслось над двором крепости. На основании высекли: «Сооружено во имя Вознесения Господня в 1821 году в правление Грузиею Алексея Петровича Ермолова, полковником Николаем Муравьевым». По этому случаю полковник устроил небольшой банкет: съехали на берег офицеры с «Куры», только что возвратившиеся из Баку. Ратьков привез пополнение — двенадцать донских казаков, и Якши-Мамеда, который все лето плавал на шкоуте астраханского купца Герасимова.
В синем суконном бешмете, в круглой шапке, с небольшой крашеной бородкой и лихо закрученными усиками, он резко отличался от других. Тот, кто не знал ранее, мог легко принять его за кавказца. Даже выговор у него появился свой — полутуркменский. Он растягивал слова и все время прибавлял «э».
— Что сделает Мехти-Кули, а, если у Ярмол-паши столько солдат, сколько звезд на небе?!
— Разве туркмен может жить без бороды, э? Все аманаты были безбородые, как косе, только мне одному разрешили носить.
Якши-Мамед взахлеб рассказывал о богатствах Ярмол-паши. Хвастался, что не один раз бывал у него в доме — натирал воском полы, чистил щеткой бильярдный стол. А потом, когда Иван Муратов привез двух ахалтекинских жеребцов, то Ярмол-паша позвал к себе Якши-Мамеда на чай и долго расспрашивал о лошадях.
Рассказ Якши-Мамеда был прерван суматохой во взводе казаков: с Дарджи пришел караван из пятидесяти верблюдов. Казаки принялись вьючить животных мешками с провиантом и постелями, бочонками с водой. Якши-Мамед махнул рукой, сказал с досадой: