Море житейское
Шрифт:
– За бревно схватились первый с пятым, и остолбенели мужики, -это Леша.
– Под бревно попали первый с третьим, и остолбенели мужики, -это Володя.
– Хлопнулся в источник номер первый, и остолбенели мужики, -Это повар.
Толя, элегически:
– В разгоне любви коростельной, в цветущем во лесе густом, коростелька осталась нестельной, первый номер повинен в том.
– Размер неважен в конце, - критикует Леша.
– Именно так! Неважен! А первый номер отважен, - Толя разошелся, говорит без остановки сплошь экспромтами: -
– Ой, ребенки, - смеется бригадир, - умора с вами.
– Слово, речь - это словесная пища, - сообщает Толя, - мы ею питаемся и сами ее производим. Русская словесная пища требует приправ: анекдотов, юмора, острого словца, она одна такая. Почему мы победили -спасибо «Теркину», почему бойцов ждали жены и невесты - потому что «Катюшу» пели. И гвардейский миномет тоже «катюша». Неизвестно еще, какая Катюша сильнее била фашистов. Высокопарно я сказал, наверно...
– Но верно, - одобряет Леша.
Я спохватываюсь: ведь вечер, надо бежать к костру, разогревать ужин. Хорошо, много рыбных консервов. Но и их надо вскрыть и разогреть, смешав с остатками картофеля и каши.
За ужином бригадир вспоминает: «У нас есть палатка, можно в домике не задыхаться от духоты. Ставьте!»
Но до того неохота нам, уставшим, возиться с ее установкой, что мы с удовольствием внимаем экспромту поэта:
– Палатка - это не яранга, нам души горечью свело, но мы вернемся бумерангом сюда, в Горохово село. Раскинем мы свои постели под крик все той же коростели. И будет пухом нам земля под крик того коростеля.
– И подкалывает бригадира: - Мятежный дух у нас не помер: бежит за птичкой первый номер.
Тут и Леша воспрянул:
– Вот номер первый сгоряча швыряет дротики с плеча. И племя зрит ему во след: добыча будет или нет?
– Ой, ребенки, - привычно смеется бригадир.
Но сегодня назревает нечто. Толя просит внимания:
– Нет ни еврея, ни арапа, ни грома с молнией, дождя, страшнее нет, ребята, храпа вчера поддавшего вождя. Пока он всю округу мает таким звучанием своим, все племя грозно понимает: переворот неотвратим. И будет новая эпоха, другой устав, другой закон и что уже царем Горохом в Горохове не будет он.
– А кто вождь?
– спрашиваем все мы.
– Бригадир?
– Пока не знаю, - отвечает Толя, - но излагаю точку зрения: что такое бригадир? Говоря по-рабоче-крестьянски, бугор, шишка на ровном месте, говоря по-уголовному, пахан, говоря по-демократически, авторитет. Все это хило, не мило, уныло. Нужна яркость в названии. Кто он, наш любимый, все понимающий, во все вникающий, единственный, безальтернативный, ведущий за собой? Как, как его назвать? Главарь, атаман, закоперщик, вдохновитель и организатор всех наших побед? Как?
– Толя делает мхатовскую паузу. Мы молчим.
– Имя ему я уже провозгласил в стихах. Цитирую из себя: «вчера поддавшего вождя». Имя ему как?.. Вождь!
Мы
– Ну, ребенки, - стесняется бригадир.
– А ты решил, что ты уже вождь?
– вопрошает Толя.
– По менталитету ты тянешь, а по харизме? Выбирать надо вождя, выбирать, а ты самопровозглашаешься. Самоидентифицируешься. Рановато презенти-руешься. Преждевременно себя вождем позиционируешь.
Бородатый Саша рассуждает:
– У нас бригадир больше как вроде завхоз. А вождь понятие ранне- и средневековое плюс Ленин-Сталин. И как совместить?
– Сейчас надо не умничать, а раздеваться и осматриваться от клещей, - сурово говорит Анатолий.
– Клещ ползает два часа перед тем, как впиться. Два часа дано на его обнаружение. Надо слушать зуд.
– Племя в груду, слушай зуду, - тут же возглашает Толя.
– Главный труд - слушать зуд. О, дождь, на плешь нам не плещи, по нам скитаются клещи.
И в самом деле накрапывает дождик. Дождинки, падая на костер, как бы вспыхивают, вздыхают коротко.
Клещей на телах не обнаружено. Идем в храм на вечернее правило. Ваня не хочет идти спать, тоже идет с нами. Леша доволен сыном, сообщает:
– И души и тела чисты, шагаем в церковь я и ты.
Толя:
– Я плакал около березы, и гас костер, приемля слезы.
Володя подсобляет свергать бригадира:
– Кто первым был, тот стал последним, но сохраняет нервы средний.
Зажигаем свечки. Кажется, только что читали вечернее правило, а
сутки пролетели. То есть они были длинными, не как в городе, здесь время протяжнее, но все равно летящее. Еще три дня, и пойдем со всеми дальше, в Великорецкое. Завтра они выходят из Вятки.
Перед сном ходил за водой для утреннего чая. В лесу, наедине с собой, громко, не стесняясь своего плохого голоса, запел. Птицы смолкли. То ли испугались, то ли заслушались. «Настало время мое».
* * *
Под холоднющим дождем пришлось идти в другой раз. Думали, машина довезет. Как и в тот раз, забуксовала. Вытаскивали. Еще попытались ехать, вообще сели. Вытаскивали. Все в глине. Дождь хлещет. Вещи разобрали, надо идти.
– Господь труды любит, - говорит вождь.
– А вы комфорта хотели. Крестоходцы это не крестоедцы.
Никто иначе и не думает. Не идем, а ползем. Не до разговоров. Усталость полезна. Молитва усиливается. Отдых под деревом. Знаем, в вещах не только продовольствие, топоры, лопаты, пила и гвозди, но и лекарство от простуды. Молчим. А как вождь? Молчит. Спасает поэт: «Глас вопиющих из-под ели вождь слышал. Только еле-еле».
Вождь, выдержав мхатовскую паузу, отмеряет по полпорции. Читаем «Отче наш». Малостью подношения не оскорбляемся. Это только начать. И поэт вскоре: «Таким людям нельзя не восхищаться, когда с им^м я вынужден общаться». Вождь ценит поэзию, наливает. Да и нести будет полегче, груз уменьшается.