Морские были

Северов Петр Федорович

– На этот счет не беспокойтесь, - отвечал им Козыревский.
– Спал, как тюлень.

– А братец молился сегодня перед обедом?..

– Ровно сто поклонов. Ни больше, ни меньше. Что? Не верите?! Да чтоб я околел!

– Какие греховные речи ведет братец Игнатий!
– сокрушенно вздыхали монахи.
– Разве можно божиться? Ведь это грех!..

"Братец Игнатий" недобро хмурил брови и отходил в сторону или молчал. Все здесь надоело ему, его тянуло на свободу, туда, где жизнь, скитания, борьба...

Он выходил на моления, будто

на работу, - отработал положенное и отдыхай. Быть может, и помирился бы он даже с этой скучищей, но что за отдых без табака?

Бесконечно долгими зимними ночами, когда лютая пурга хохотала и плакала за окном, Козыревский все думал свою думу о вольной волюшке, о бегстве из монастыря.

Иногда в келью неслышно входил настоятель, хитрый, каверзный старикашка со сладенькой улыбочкой и голоском. Он видел инока в одной и той же позе, неподвижно склоненного над книгой.

– Братец Игнатий беседует с богом?
– то ли ласково, то ли с издевкой спрашивал настоятель. Тонкие синие губы его еле приметно усмехались.

Козыревский вздрагивал и вскакивал из-за стола:

– Так точно!
– отвечал он четко.
– Велено было беседовать...

Настоятель заглядывал в раскрытую страницу и скорбно вздыхал:

– А что же братец Игнатий все время девятую страницу читает? Вот уже два месяца минуло, а страница все время девятая, братец...

– А чтоб лучше запомнить, как он там, инок этот самый, наречется, уверенно говорил Козыревский, пытаясь изобразить смирение на лице.

– Грешен, братец Игнатий, очень грешен! Надобно больше тебе молиться, нудно и однотонно гнусавил старичок.
– Триста земных поклонов сегодня, братец... не много ли?

– Да уж ладно, - равнодушно соглашался Козыревский.
– Как-нибудь отмахаю и триста... Дела-то другого все равно нет.

Настоятель неслышно уходил из кельи, и Козыревский снова возвращался к своей думе. В эти долгие недели и месяцы одиночества вся прежняя, беспокойная, скитальческая жизнь как будто проходила перед его глазами...

... В 1701 году, когда Ивану Козыревскому едва исполнился двадцать один год, якутский воевода Траурнихт отправил его вместе с отцом на Камчатку. Воевода не спрашивал согласия. Он только небрежно кивнул старшему Козыревскому:

– Ты помнишь, как сюда попал?

– Мой отец был пленный поляк, - ответил Петр Козыревский.

– Твой отец воевал против русского царя Алексея Михайловича, - напомнил немец-воевода.
– Ты стал казаком, и это большая честь. Теперь и ты, и твой сын должны показать, насколько достойны вы этой чести. На Камчатке непокорствуют племена. Ступайте туда с казаками и приведите их в подданство России...

В жестоком неравном бою с воинственным племенем олюторцев старший Козыревский был убит. Сын отнес его на высокий холм, снежной вершиной поднимавшийся над океаном, сам вырыл могилу и похоронил отца. Над замшелым камнем, положенным в изголовье, поклялся он сражаться, пока не сложат оружие непокорные племена.

Но

не знал Козыревский, откуда грозила ему наибольшая беда... А беда все время была рядом, ходила с ним в далекие походы, делила корку хлеба, соль, порох и табак, притворялась верным другом. Был это Данила Анциферов, человек смелый, волевой и решительный. Даже казаки из его отряда, люди не особенно ценившие жизнь, называли Данилу "лихой головушкой" и "отпетым".

Козыревский почитал отвагу выше всех других добродетелей или заслуг. Поэтому и стали они друзьями. А когда служилые люди сначала вполголоса, исподволь, а потом все громче и наконец совсем открыто стали роптать на Атласова, что-де забрал он всю присланную из Якутска подарочную казну и что ведет он втайне какие-то переговоры с камчадальскими вожаками, Анциферов оказался главным подстрекателем к бунту.

Козыревский понимал, что Атласов имел все права вести переговоры с камчадальскими князьками. Путь казаков от севера до юга Камчатки был пройден в тяжелых битвах с туземными племенами. Слишком много потерял Атласов воинов на трудном этом пути. Он не упускал ни малейшей возможности мирно договориться с племенами. И в этих его переговорах Анциферов заподозрил предательство.

Такое жестокое и несправедливое подозрение Атласов мог бы развеять тремя-четырьмя словами, однако он считал унизительным для себя объясняться с бунтовщиком Анциферовым.

Обстановка в Верхне-Камчатском остроге, где находился Атласов, накалялась с каждым днем. Атласов же оставался спокойным. Он даже смеялся Анциферову в лицо,

– Погоди, Данилушка, погоди... Скоро придет подмога мне из Якутска, и я тебя вздерну, мил друг, на дыбу.

Анциферов знал, что суровый Атласов напрасно не станет бросаться словами. Он решил действовать. Но кто же будет его верным помощником в этих делах? Анциферов спросил у Козыревского:

– Ты слышал, Иван, приказчикову похвальбу? И мне, и тебе грозит он дыбой.

– И мне?
– удивился Козыревский.
– Это за верную службу я за то, что отца я потерял? Нет, быстро сокол летит, а пуля еще быстрее!..

В тот день десять служилых людей с пищалями и пиками на изготовку вошли в дом Атласова и вывели приказчика на крыльцо.

– В тюрьму!
– скомандовал Анциферов.

Долгим, холодным и пристальным взглядом Атласов глянул ему в глаза:

– Умереть тебе в мучениях и в позоре, - сказал он.
– Слово мое сбудется. Все вы, казаки, свидетели...

Анциферов засмеялся:

– Кто первый из нас умрет - это мы скоро увидим. А пока ступай под стражу, арестант!

Наверное, среди взбунтовавшихся казаков все же были у Атласова верные друзья. Темной ночью бежал он из тюрьмы и вскоре появился в Нижне-Камчатском остроге.

Анциферов был и взбешен и напуган.

Я говорил вам: убить его - и челу конец. Теперь-то он обязательно помстится!

– А если за Атласова помстится другой приказчик?
– спросил кто-то из казаков.