Морские были
Шрифт:
Что было написано в послании Хвостова? Почему, допрашивая русских моряков, японцы не проронили ни слова об этом письме?
Теске сказал, что ему содержание документа неизвестно, однако он слышал, будто в деле пленных это письмо имеет большое значение...
Утром, во время прогулки, Мур сам подбежал к Головнину. Бледный, растрепанный, со следами бессонной ночи на лице, мичман выглядел поникшим и жалким.
– Простите меня, Василий Михайлович... я одумался. Я узнал, что они возлагают на нас ответственность за действия Хвостова. Значит,
Не забывая об осторожности, Головнин решил использовать колебания Мура и вырвать из-под его влияния двух матросов.
– Договоритесь с Васильевым и Симановым, - сказал он, - сегодня же начинаем сборы. Через два-три дня мы уйдем.
Этот срок, казалось, испугал мичмана. Мур растерялся.
– К чему же такая спешка?
– говорил он позже Хлебникову.
– Я полагал недели через две. Истинно говорит пословица: семь раз отмерь, один отрежь...
Хлебников хмурился, отвечая неохотно:
– Японцы-то отмерили уже не семь раз, - больше... Несмотря на ваше происхождение из немецких дворян, они успеют за эти две недели и... отрезать. Я говорю о вашей голове, мичман...
Мур еще пытался бодриться:
– Не смейте меня запугивать!.. Я не из робкого десятка. Я согласен к побегу даже через два дня.
А Головнин тем временем говорил с курилом.
– Мы собираемся бежать, Алексей... Готовься.
Курил вздрогнул.
– Не может быть, капитан!
– Мы доверяем тебе тайну, как другу.
Алексей смотрел широко открытыми и словно невидящими глазами.
– Как другу... Я понимаю. Однако это погибель, Василий Михайлович... Он глубоко вздохнул и резко выпрямился.
– Но я с вами. Всегда с вами. Куда вы, туда и я.
План бегства, предложенный Головниным, был прост и давно уже им обдуман. После полуночи, когда пленные засыпали, а караульные уходили в свою сторожку, нужно было проскользнуть в дальний угол, к двери, перерезать деревянный брус и открыть эту дверь. Затем оставалось только перебраться через ограду. Легкий и прочный трап для этого можно было сделать из одежды и ремней. Шесты, на которых сушилось белье, на первое время могли заменить оружие. Против сабель, копий и ружей с этими палками, конечно, не устоять, но Шкаев сказал уверенно:
– Смелость города берет, а рыбачью посудину возьмет и подавно!
Теперь осталось дождаться восточного ветра. С этим ветром на море ляжет туман - надежное укрытие для беглецов.
...Желанный ветер подул через два дня. Прильнув к узенькому окошку, Головнин видел, как, медленно переваливая через взгорья, заволакивая овраги и перелески, с моря неторопливо полз тяжелый, сизый туман.
Лица моряков были попрежнему суровы, но стали как будто светлее. Теперь нужно было окончательно условиться о часе побега. Они покинут темницу сразу же после полуночи, чтобы к утру быть уже далеко... Вскоре Головнин увидел Мура.
– Счастье нам улыбается, мичман, - сказал он.
– Заметили, какая погода? Мы будем на свободе через несколько
– Это... серьезно?
– будто о чем-то незначительном, спросил Мур, не глядя на капитана.
Головнин почувствовал, как тревожно ударило сердце.
– Вы в курсе дела, мичман. Я назначаю час...
Мур усмехнулся небрежной, деланной усмешкой.
– И даже назначаете час освобождения? О, волшебники! Но прекратите шутки, капитан. Неужели вы до сих пор считали меня глупцом?
Головнин шепнул ему, показав глазами на караульного:
– Тише!..
Но Мур нарочно повысил голос:
– Я хочу, чтобы это знали все: и вы, и Хлебников, и матросы. Я никуда с вами не пойду. Слышите? И больше не приставайте ко мне с вашими благоглупостями. У меня нет ни малейшего желания болтаться с петлей на шее...
Из темного угла к ним неслышно шагнул Хлебников.
– Это... это предательство!.. Вы способны предать, мичман?
Быстро и воровато, будто опасаясь удара, Мур взглянул на его руки. Этот простоватый, не блиставший образованием штурман давно уже вызывал у него неприязнь. Теперь ему хотелось уколоть штурмана как можно больнее. Он тихо засмеялся.
– Вы называете это предательством, голубчик? В вас чувствуется опытный заговорщик. Я частенько прислушивался к вашим разговорам с матросами и спрашивал себя: а не из тех ли вы мужиков, что барские поместья поджигали? Вот вы смутились... Значит, верно? Подслушивать секреты - это уже предательство, Хлебников. Пытаться поссорить меня с капитаном - жалкая, плебейская выходка... Впрочем, я не собираюсь обучать вас правилам приличия. Были бы мы на свободе, и оказались бы вы дворянином, я просто отвесил бы вам пощечину, мужик!..
Он резко обернулся, собираясь отойти в сторону, но капитан удержал его за локоть.
– Я повторяю вопрос штурмана: вы способны на предательство, Мур?
Мичман нервно передернул плечами, с усилием высвободил локоть:
– Я ничего не знаю о ваших планах. Я твердо решил остаться в заключении и терпеливо ждать своей судьбы. Ваше безрассудство может погубить и меня... Поэтому будет значительно лучше, если мы прекратим наше знакомство.
– Все ясно, - очень тихо прошептал капитан.
– Теперь все ясно, немецкий дворянчик!..
Хлебников сказал равнодушно, так, словно Мура и не было здесь и речь шла о самом обычном деле:
– Если вы прикажете мне убрать предателя, я это исполню, капитан...
Почти всю весну и все лето 1812 года в Охотском море гремели штормы. Старожилы этого сурового края - рыбаки, охотники, оленеводы говорили, что не помнят таких непрерывных непогод.
"Диана" и маленький бриг "Зотик" с трудом преодолевали штормы.
Путь к острову Кунасири был очень долог. Рикорд не мог уклониться от выполнения приказа. Медленно продвигаясь на юг, в туманы отстаиваясь на якоре, штормуя в открытом океане, постоянно рискуя кораблями в неисследованных проливах, он продолжал опись Курильской гряды.