Морской князь
Шрифт:
– Слова о походе на Таврику – это прикрытие, восточный поход тайный и более главный, – столь же серьезно растолковал князь.
– А меня как Тура забросить, – попросил напоследок княжич.
– А запросто, – сказал Дарник и новым круговым движением забросил сына в седло.
И, отъезжая с полусотней бойников в сторону южной столицы, Смуга усиленно размышлял о поставленной отцом задаче. А Дарник про себя вздыхал: какой же сын еще ребенок!
Свирь специально отстал от колонны новолиповцев, чтобы выразить князю свое возмущение:
– Ну какая Таврика, какой Заитильский край?! Зачем мальчишке глупыми сказками голову дуришь?
– Потому
– Тебе, кажется, преждевременно разряд сотского присвоили. Сразу князя учить взялся. Быстро ускакал отсюда! – Корней должным образом отчитал Свиря.
Позже хорунжий уже сам извинялся перед князем:
– Ну что я такого особого сказал?! Думал, Смуга скажет: пускай тятя там сперва все завоюет, а я потом возьму все под свое крыло. Ты же сам его учил, что он всегда должен уметь отвечать на самые неожиданные вопросы.
– Ладно уж, умник. Быстро ускакал отсюда!
И Корней с довольным смехом, что князь не сердится, мгновенно умчался прочь.
На перекрестке к объединенному войску присоединились поджидавшие князя полторы сотни новых ополченцев. Но они только восполнили тех, кто ушел с Туром и Смугой. Порасспросив новичков, кто они и что умеют, Дарник с досадой понял, что и без того невысокое качество дарникского воинства ухудшилось еще больше. Раньше он всегда старался придерживаться правила: к двум третям опытных бойников добавлять лишь треть необстрелянных ополченцев. Сейчас все было прямо наоборот: на четверть бойников приходилось аж три четверти ополченцев.
Вскоре случилась и настоящая неприятность. Не успели сделать от перекрестка один дневной переход, как наутро воевода гребенцев доложил об исчезновении аж: пятнадцати своих воинов. Горячий Корней рвался устроить за ними погоню и показательно повесить беглецов перед всем войском.
– Хочешь – посылай, – Дарник особо не возражал, но потребовал, чтобы погоня сама вернулась не позже чем через день.
Через день она и вернулась, никого, разумеется, не настигнув.
И тогда князь собрал всех триста гребенцев для отдельного разговора.
– Я понимаю, что большинство из вас находится здесь не по своей воле, – сильным, но вовсе не грозным голосом обратился к нерадивым воинам Рыбья Кровь. – Я понимаю, что многие из вас до сих пор скорбят и не могут прийти в себя от утраты родичей во время мора. Я даже понимаю, что никто из вас не любит меня и считает виновником многих бед Гребня. Все это так и по-другому быть не может. Я когда-то насчитал сто пятьдесят врагов, которые объявили мне кровную месть, потом, правда, сбился со счета и дальше уже не считал. Так вот, добрая половина из этих врагов превратилась потом в моих верных соратников. Я даже толком не знаю, почему это произошло. Но уверен, что в конце похода это случится и с вами. У вас просто не будет другого выхода, как полюбить меня и стать моими надежными воинами. Конечно, найдутся и такие, которые из своей гордыни всегда будут говорить, какой я злодей и князь-выскочка. Порасспросите моих ветеранов, наверняка и среди них найдете таких.
Князь слегка перевел дух.
– Вы, наверно, уже знаете о цели нашего похода: раз и навсегда прекратить нашествия степняков из-за Итиля. А ведь Гребень тоже всегда на пути их нашествий. Стало быть, вы раз и навсегда и его закроете от этих нашествий. Какое мне дело до этих великих дел – может себя спросить каждый из вас. И будет прав, если у него сердце величиной с орех, а мужество
– А если никто из нас не вернется живым из Заитильских степей? – послышалось из глубины гребенских рядов.
Князь рассмеялся:
– Посмотрите на меня, я разве похож на того, кто хочет погибнуть?
– Ты же собираешься там жить и шерсть у кутигуров покупать? – раздалась еще одна недоверчивая реплика. – Значит, и нам там навсегда остаться.
– Могу напомнить, сколько у меня было столиц: Липов, Ракитник, Гребень, Новолипов, Бирема. Ни в одной из них я не задерживался больше года. Так зачем думать, что в Заитильских степях я останусь на всю жизнь?
Гребенцы молчали, переваривая в своих головах услышанное.
– В общем, совсем маленьких дитятей среди вас нет, думайте и мотайте на ус, – с этими словами Дарник сел в седло и, выражая спиной к карликам полное презрение, удалился.
То ли его златоустство, то ли еще что было тому виной, только больше беглецов из гребенских сотен не случалось.
Между тем пополнение дарникского войска продолжалось. По одной-двум ватагам к ним присоединялись степняки: хищные тарначи и мирные орочи, а при переправе Малого Танаиса в его нижнем течении под знамена князя встали две сотни единокровных словен-бродников. Эти были уже настоящими разбойниками, идущими на войну за легкой поживой, их зачислять в опытные бойники можно было не глядя.
Притирка дарникцев с ромеями тем временем шла полным ходом. Два лагеря по-прежнему выставлялись обособленно, но никто не мешал гостеванию союзников друг у друга. Не избежали этой участи и князь с мирархом. Не только в лагерях, но и на марше они частенько держались друг возле друга, ведя разговоры не только о военных, но и о других делах.
Больше всего Леонидаса удивляло, как безразлично относится Рыбья Кровь к своему «Жизнеописанию».
– Неужели ты не понимаешь, что стал знаменит не только в Константинополе и Херсонесе, но и в дальних западных и восточных землях? Все книги такого рода, как правило, тут же переводятся на арабский язык в Дамаске и на латинский в Риме.
– А про хазарский язык почему забыл? – подначивал ромея Дарник.
– Иудейские визири не заинтересованы развивать хазарскую письменность, а сами иудеи поголовно владеют и ромейским, и арабским, и словенским языками. Кстати, Самуил повез себе в каганат аж двадцать копий твоего «Жизнеописания». Не удивлюсь, если в Калаче тебя встретят толпы твоих новых поклонников.
– Ну и зря.
– Объясни почему?
– Когда устно о ком-то рассказывают, это всегда намного лучше. Каждый может домыслить все, что ему захочется. А когда то же самое выложено на пергаменте, домысливать уже нечего, и все становится унылой неправдой. Как вообще любого человека можно подвести под какое-то одно слово. Ведь, что бы ты ни делал, ты всегда успеваешь подумать о двадцати других вещах, прикинуть и то, и это. А на пергаменте будет намертво сказано, что ты сделал это из-за чего-то одного. Даже странно, что ты, умный ромей, веришь всему тому, что отец Паисий написал про осаду Дикеи.