Морской волк. 3-я Трилогия

Савин Владислав

Лежим мы на краю площади. Или это бульвар был, или проспект, в общем, пустое место, по краю деревья торчат, за ними дома. С той стороны стреляют, и сильно — головы не поднять! А чуть поодаль огромное здание, на целый квартал, и все горит! И в доме люди — крики даже сквозь шум боя слышны! И решетки на окнах первого и второго этажей — тюрьма? Там наших сейчас убивают?!

— Там фрицы своих держат — сказал взводный — разведка доложила. Тех, кто недостаточно усердно с нами воевал. Сейчас наши танки подойдут, и двинем — не хватало еще, лишние похоронки, ради немчуры. По мне, чем меньше их останется, тем лучше!

И фрицевские танки по площади ползают — три «горыныча», огнеметных, еще один паленый

от нас стоит метрах в ста, удачно его из «рыси» достали. Мы лежим, на пожар смотрим. Дом каменный, а горит внутри как керосиновый склад — пламя из окон, и над крышей! И немецкие танки плюют в окна огнем, еще добавляют! Нам их ничем не взять — для «рыси» и РПГ далеко, артиллерии нет, Т-54 еще вчера три штуки было, вместе с нашей ротой, час назад последний из них «фауст» в борт словил — чем ближе к центру, тем сильнее фрицы сопротивляются, стреляют из каждого окна, из каждой подворотни, из-за каждого угла, и не только ружейно-пулеметным, легких самоходок у немцев много, и зениток тут в каждом сквере натыкано — вон и тут, за деревьями батарея стояла, ее наши минометами накрыли хорошо. Трупы на площади, особенно у обращенного к нам торца горящего дома — ворота там, из которых сразу взвод немцев выскочил, как мы подошли — и прямо под наши пулеметы, тут дистанция метров полтораста — кто назад не заскочил, те так и валяются. Не просто солдаты, эсэс, раз своих не пожалели, поджигатели — ранцевый огнемет вижу, у одного из дохлых. На такое взглянуть, и никакой пропаганды не надо — вот они, фашистские зверства, в натуре!

На крышу горящего дома какое-то шевеление — видно плохо, из-за пламени и дыма, и дальний от нас конец. И вниз тело летит, затем еще одно, и еще. Сами прыгают, чтобы не сгореть — на асфальт и камни, с крыши шестого этажа! Лейтенант, точно там наших нет? Сказано же, нет — туда Геббельс приказал «недостаточно лояльных», и на работу выгонять. Ну и хрен с вами, фрицы — а может это и не арестанты вовсе, а каратели, кто убежать не успел, мы ведь в ворота кого-то загнали?

И тут на ближней от нас стороне в окне второго этажа кто-то мелкий через решетку протискивается — или его проталкивают? Решетки на окнах, взрослому человеку не пролезть — там что, дети? Точно, руки наружу, киндера своего пропихнули, если уж самим не спастись, там высоты метра три, может и не расшибется? Суки — пулеметная очередь по стене прошлась, один из танков башню развернул, стреляет!

Из того, что в газете после написали, подумать можно, что я сам туда полез, без приказа. А я отвечу — а как же дисциплина? Что за армия, где каждый, куда хочу туда и кручу — нас натаскивали на действия вдвоем, втроем, в составе отделения, взвода — вбивали, что выйдя из строя, ты ослабляешь общий механизм. И не добежал бы я, сто метров по голому простреливаемому месту. И не надо так плохо о людях думать, что из всех у одного меня совесть есть, а другие? Ротный наш, видя такое непотребство, и распорядился — минометчикам, дать залп дымовыми, и организовать спасение, ну а наш взвод самый правофланговый был, бежать ближе всего. Шестеро нас и рванули — мое отделение, что от него осталось. Где бегом, где пригибаясь — мать честная, тут у стены на воздухе за десять шагов жар невыносимый, как там внутри кто-то еще живой? Киндеров успели выпихнуть троих, еще одного мы на растянутую плащ-палатку принять успели. Кричим снизу — есть там еще, давайте, поймаем!

А наверху лишь огонь из того окна. А дым рассеивается понемногу, хотя минометчики еще постарались. И тут из дыма прямо на нас танк лезет — рыло огнемета вперед торчит, два по бокам. Мы назад, немчиков этих похватали — из четверых мелких один и не шевелится совсем, двое плачут и пищат, только один вроде не пострадал, да разве ребенок быстро бегать может? Дали бы эсэс по нам из пулемета,

лежали бы мы там все — но они, по сволочной своей натуре, покуражиться решили, чтобы поближе, и сжечь всех! «Горыныч» хоть и медлительный, но все же быстрее ползает, чем человек бежит, а оказаться от него ближе сотни шагов, верная смерть — пыхнет огнем по широкому сектору, и в окопе, и в воронке не укроешься! Бежим, как никогда до того не бегали, я киндера тащу, пуд лишнего веса на плече — и бросить бы, тогда спастись шансов больше, да западло это, чему быть того не миновать. И не оглянешься, где танк, далеко ли?

И тут рвануло-полыхнуло позади, аж страшно. Это самоходки наши наконец подошли, и врезали по фрицам тяжелым калибром, что и «тигра» расшибет. А «горыныч» лишь пехоте опасен — против танков он овца, броня тонкая, пушка слабая, медлительный, зато цистерна с огнесмесью внутри — от прямого попадания вспыхивает, как банка бензина в костре. И пошли наши вперед, еще двух «Горынычей» походя расстреляли. И вроде даже еще кого-то из горящего дома спасти сумели — решетку на окне буксирным тросом зацепили и дернули.

Киндер кого я вынес — девочка оказалась, лет четырех, беленькая, глаза синие. Как зовут, бог весть, я ее санинструктору на руки сдал, и назад. А оказалось, что с самоходчиками, «святой полк», знаменитый на весь Первый Белорусский, в этот день корреспондент из Москвы был, он меня вечером уже разыскал, поспрашивал. И вот, статья в «Правде»! И фотография моя, на первой полосе. С которой, после, так говорят, памятник лепили, что и сейчас в Трептов-парке на горе стоит — бронзовый русский солдат, с немецкой девочкой на плече, в другой руке автомат АК. Так я в историю и попал, сам не ожидая.

А тогда, после подвели мы к стенке пойманных фрицев — кто убежать не успел. Оказались они и не фрицами вовсе — один на коленях ползал и кричал, «я в советском Львове родился, меня заставили», другой лишь зыркал зло, как волк, и только один раз проорал «ще не вмерла Украина!». Правильно, что приказ был — таких в плен не брать. Выстроили этих бандер, или Бендер (тьфу, их и так и сяк обзывали) у стенки соседнего дома, и напоследок ротный наш спросил: пошто людей сожгли, ироды? А самый борзый возьми и ляпни:

— А они сами сгорели! Смерть немецким оккупантам!

Тут ротного прямо перекосило. Не для мемуаров — единственное цензурное, что он сказал — повесить! Вот на этих деревьях и фонаре — расстрел для них, много чести! Так веревок не нашлось, а самоходчики на просьбу одолжить канат — узнав, зачем, послали по очень дальнему адресу. И тут кто-то про огнемет вспомнил, что был у одного из дохлых фрицев у ворот. А вот интересно, в нем еще заряд остался? Оказалось, есть — опытным путем и установили, на этих бандерах. Подробности — не для печати.

После нас дивизионный прокурор допрашивал — и ротного, за то что допустил. Что за средневековье устроили — вспомнили про аутодафе? Кончилось все бумагой, что эти недобитки пытались захватить трофейное оружие, а мы отбивались, и под руку огнемет попал. Показания оформили, и посоветовали молчать. А может, и сверху команда пришла, дела не заводить — не дураки же начальство, чтобы поверить, будто бандеры на нас врукопашную решились, а мы защищались? И рассказы по всему фронту ходили, как наши брали Освенцим — фильм про «обыкновенный фашизм» все смотрели, но своими глазами все это увидеть, совсем другое дело — так коменданта, которому не повезло сбежать, на кол посадили, грамотно — и эта сволочь сутки подыхала, там казаки были, кто умел. И тоже никого не наказали! Так теперь возле концлагерей даже простые дойче зольдатен оборону занимать боятся — чтобы не приняли за лагерную охрану! И эти, «щеневмерлики» не люди вовсе, а зверье, которое жить не должно, раз даже детей не жалеет, и за собой вины не видит!