Моряк из Гибралтара
Шрифт:
— Вот она все говорит, якобы ищет его, как будто можно вот так просто взять и разыскать в целом мире одного человека. А по мне, это все так, одни только разговоры.
— А как же тогда объяснить, — поинтересовался я, — почему она все время плавает по морям?
— Само собой, такого двумя словами не объяснишь, а может, ей просто нравится такая жизнь, вот и все, поди знай…
— Так, значит, это был американец, тот, кого он убил?
— Говорят, будто американец. Правда, другие говорят, что вовсе он никакой не американец. Мало ли что говорят.
— А
— И то правда, — с улыбкой согласился Бруно. — Знаете, по-моему, эта женщина просто скучает.
— Но разве вот так на корабле, совсем одной, не тоскливей, чем где-нибудь в другом месте?
Он посмотрел на меня смущенно и в то же время как-то немного насмешливо.
— Ну, совсем одна, — заметил он, — это она не всегда. Хотя, по-моему, она все равно скучает, чего-то ей, видно, в жизни не хватает, и не только его, а еще чего-то другого, иначе и быть не может.
Я не возражал. И это явно придавало ему уверенности.
— Но все равно рано или поздно ей придется остановиться, нельзя же без конца так скитаться. Ни одному человеку долго не выдержать такой жизни, все время на корабле. Мне говорил тот человек, вместо которого я поступил сюда на яхту, правда, поначалу-то я не поверил, а теперь и сам вижу, что это не жизнь.
Он пояснил, что своим матросам она платит очень хорошо, в три раза больше, чем на других кораблях, и к тому же никаких там строгостей, ничего от тебя не требует — так что все вроде бы лучше некуда, но все равно проходит пара месяцев, скажем, или три, или от силы полгода, и они от нее уходят, особенно те, кто помоложе. Надо сказать, всегда по-хорошему, расстаются самыми наилучшими друзьями, это уж что правда, то правда.
— Нельзя же без конца все искать и искать, раз все равно не находишь, этого же никто не выдержит. — И он как-то сконфуженно добавил: — Сами увидите, каково это. Никогда не знаешь, куда плывешь, делать почти нечего, непонятно, за что тебе платят такие больше деньги. Если и бросаем где-нибудь якорь, то никогда заранее не знаем, где и когда, разве что она получит какую-нибудь телеграмму, но это случается очень редко. Тогда, стало быть, бросаем якорь и ждем. Чего, непонятно. Якобы пока он узнает яхту и поднимется на борт.
Он признался, что уже так озверел от этой праздной жизни, что достаточно ему было в Виареджо увидеть, как разгружали какое-то грузовое судно с сыром, где мужики честно зарабатывали себе на хлеб, чтобы с трудом удержаться и тут же не попросить у нее расчета.
— Но ведь для нее, — возразил я, — это совсем другое дело. Чем она еще сможет заняться, если перестанет вот так плавать на своей яхте?
— Ну, найдет что-нибудь, — ответил Бруно, — это все одни разговоры.
— Да, наверное, вы правы…
— Вот увидите, рано или поздно придет день, когда она уже по горло насытится этими бесконечными плаваниями.
— А вот как вы думаете, есть у нее хоть какой-нибудь шанс?
— Это насчет чего?
— Ну, найти его.
— Если
— Да нет, — добавил я, — это я просто так, к слову.
Потом мы снова вернулись к Гибралтарскому матросу.
— Вот мне лично, — заметил Бруно, — вообще не очень верится во всю эту историю. Все это, как говорится, одни только бабушкины сказки. Послушать, так прямо целый роман написать можно. Взять, к примеру, эти самые телеграммы. Вроде как его встречают прямо повсюду. Так что, даже когда она их получает, все равно такое впечатление, будто плывем, сами не знаем куда, и ищем, сами не знаем кого.
— Но это все-таки лучше, чем вообще ничего, — возразил я.
— Другими словами, так удобней. По крайней мере не надо ломать голову, куда плыть.
— И потом, поди знай, а вдруг?
Он бросил на меня ободряющий взгляд.
— Это что правда, то правда, — ответил он, — поди знай. Но ведь на свете столько людей, миллиарды.
— И все же, — возразил я опять, — ведь столько народу уже знает, что она его ищет, это все равно, как если бы она была не одна. По-моему, у нее все-таки больше шансов, чем кажется с первого взгляда.
— Думаю, — ответил он, — о том, что она его разыскивает, уже знают во всех крупных портах. Но что это дает, пока он сам об этом не узнает? Может, он где-нибудь на материке, далеко от моря, занимается себе чем-нибудь, зарабатывает на хлеб и даже слышать-то о ней не хочет. Странная штука, похоже, ей даже и в голову не приходит, что, может, ему вовсе не улыбается снова с ней встретиться. Что она, единственная женщина на всем белом свете, что ли?
— По-моему, — ответил я, — ей это тоже приходило в голову.
Однако собственная участь тревожила его куда больше, чем ее трудности. Ему уже не терпелось поскорее смыться с яхты.
— Вот дойдем до Сета, — проговорил он, — там погляжу, чем можно будет заняться. Правда, говорят, что все, кто уходит, рано или поздно возвращаются назад. Похоже, с тех пор как она вот так скитается по морям-океанам, уже снова встречалась со всеми своими матросами. Вот ведь странная штука, всем невтерпеж удрать, а потом все опять хотят вернуться. Проходит месяц-другой, и они опять смываются. Вот, к примеру, рулевой, тот уже три раза возвращался. И Эпаминондас, который теперь ждет нас в Сете, тоже трижды.
— А она, она-то понимает, почему они все удирают?
— Да она-то, — ответил он, — чего она только не понимает!
— Похоже, она вам не очень-то по душе, — заметил я.
Он явно удивился.
— Да нет, — пояснил он, — не в этом дело. Но вообще-то, по-моему, она издевается над людьми, ей просто на всех наплевать.
— Нет, мне так совсем не кажется, — возразил я.
— А вот я, — проговорил Бруно, — ничего не могу с собой поделать, уверен, и все. Не думайте, будто я в обиде, вовсе нет, я ничего против нее не имею. Но, наверное, все-таки соскочу я отсюда в Сете.