Моряна
Шрифт:
Может быть, ничего еще и нет плохого, а они, проклятые, отнялись!
Перестав разглаживать ноги, Захар Минаич внимательно прислушался к шуму в сенях.
Скрипнула дверь, и боком вошел старый Турка. Он перекрестился на иконы и, не глядя на Краснощекова, хмуро сказал:
— Здравствуй, Захар Минаич.
— Мое почтенье, кум, — тихо отозвался тот и подумал: «Что-то имеет супротив меня, старый пес. Ишь, глаза прячет!»
Лицо Турки, покрытое рыжей шерстью, хранило внешнее спокойствие; только узкие, прищуренные глаза
— Звал меня? — спросил он, опускаясь на табурет и вынимая трубку.
— Звал... — Захар Минаич откашлялся. — Занемог я немного, кум. С ногами опять беда... Вчера заезжал ко мне по пути из города председатель нашей кредитки — Иван Митрофанович Коржак. Ну, и рассказал о делах в городе, — жара там, кум! Беда, верно, и к нам заглянет...
Турка, продолжая прятать глаза в подлобье, сердито подумал: «У меня и так беда. А тебя надо бы поприжать, — всю жизнь поперек дороги всем стоишь».
— Говорит Иван Митрофанович, что не узнать города, — продолжал Краснощеков. — Арестовали, слышь, еще многих рыбников...
«Меня не арестуют, — сумрачно усмехаясь, думал Турка. — Я не подкапывался под власть, не посягал на нее, как ваши дружки в городе... вроде того же Полевого. Тебя вот, куманек, — да! — тоже могут взять за шиворот. Дойкина еще возьмут. А я что? Честным своим трудом живу, кровями живу, жилами своими, потом... И ты мешаешь мне: Коляку на обор моих оханов послал!..»
— Сажают в тюрьму, Трофим Игнатьевич, нашего брата без разбора... — Захар Минаич говорил долго, стараясь запугать кума, сделать его сговорчивым, но тот молчал и, не выказывая особого беспокойства, жадно тянул трубку.
Отряхнув бороду, Краснощеков в упор глянул на угрюмого Турку и решил переменить разговор:
— А улов как, Трофим Игнатьевич, у тебя? Благополучно выбрались с моря? Крестник мой как там, Яша?
Снова набив трубку махоркой, Турка закурил.
— С моря выбрались, слава богу, — и он часто задымил. — Только вот... Коляка...
— Что? — и у Захара Минаича по-всегдашнему дрогнули розовые, сытые щеки.
— Коляку словили мы при оборе наших оханов... А лошадь — твоя!..
— Как ты говоришь? — Краснощеков хотел было переставить ноги и не смог.
— Сознался он, что белорыбку тебе сдавал и ты будто знал все это.
Турка беспрестанно, шумно курил.
Разглаживая ноги, Захар Минаич увесисто и складно начал:
— Не верь, кум!.. Всякая мразь, чтобы извернуться, наговором занимается. А ты веришь... Лошадь моя? Да, моя, признаю... А давал я ее Коляке на поездку за камышом. Знаешь, как это у нас: воз мне, воз ему... Вот и все!
— А Коляка говорит... — Турка быстро заложил новую порцию махорки в трубку.
— Кум! Трофим Игнатьич! — умышленно сердито оборвал его Краснощеков. — Кому вера?! Мне
В окно громко постучали.
Захар Минаич поспешно оглянулся.
Снимая шапку и кланяясь, Яков что-то кричал.
Краснощеков закивал головою:
— Зайди, зайди! Да, да! Здесь батька! Зайди!
— Яшка? — приподнялся старый Турка. — Чего ему?
— Не знаю. Сейчас зайдет, — и Захар Минаич снова в упор глянул на кума. — Такие-то вот дела, Трофим Игнатьич...
Яков быстро вошел в горницу.
Сняв шапку, он слегка кивнул головою в сторону Краснощекова:
— Доброе утро, Захар Минаич!
— Здравствуй, крестник!
Пристально взглянув на отца и на Краснощекова и, не поняв, какой оборот принял разговор о Коляке, Яков подошел к отцу:
— Батяша, с кобылой совсем плохо.
— Ну? — забеспокоился Турка.
— Да.
Турка поспешно выбил о ладонь пепел из трубки и направился к двери.
— Покуда, Захар Минаич. Надо с кобылой что-то делать.
— А что с ней такое?
— Перемерзла она. — Турка открыл дверь и неохотно добавил: — И загнали мы ее...
О чем-то переговариваясь, Турки задержались в сенях.
Захар Минаич прислушался; невнятные голоса трудно было разобрать. Вскоре заскрипела лестница.
«Ушли, — облегченно вздохнул Краснощеков. — Поверил или не поверил мне, старый псюга?»
Он оглянулся на окна — по улице торопливо шагали Турки.
Провожая пристальным взглядом кума, Захар Минаич сказал, будто вдогонку ему:
— Хватит с тебя и того, что имеешь... Жиреть очень уж стал. Шибко в гору пошел... Хватит!..
И когда скрылся кум за углом, Захар Минаич начал заботливо разглаживать ноги.
Глава седьмая
Лешка-Матрос нетерпеливо сидел за столом; часто приподнимаясь, он быстро говорил звучным, будто звенящим голосом:
— Ну, Андрей Палыч, и дела — как сажа бела!..
Улыбка никогда не сходила с его влажных, тонких губ.
— Да-да, — подтвердил Костя Бушлак, молодой и крепко сложенный ловец. — Здорово тряхнул нас шурган...
У Кости было бритое, докрасна ошпаренное морем лицо.
Андрей Палыч молча сидел у окна, задумчиво навивая на кривой, мозолистый палец жидкую черненькую бородку. Перед ним на подоконнике лежала стопка газет, на газетах очки, запечатанный конверт.
— Оханы жалко, Андрей Палыч, — засветился в тихой улыбке Лешка. — Оханы-то новехонькие. Около полсотни концов пропало с этим относом.
— Зато сами остались целы и невредимы, — вставила Евдоша; она копошилась у печки, приготовляя пельмени.
— Нас, тетка Евдоша, ни одна сила не возьмет, — Лешка вылез из-за стола и, припадая на деревянную ногу, важно прошелся по горнице. — Ни пуля, ни море, ни шторм, ни горе...
У Матроса порозовело лицо.
— Ни одна сила не возьмет нас! — И Лешка снова молодецки прошелся по горнице.