Моряна

Черненко Александр Иванович

— А Илья где? — и Краснощеков попытался приподняться на ноги.

Жена поспешила к нему на помощь.

— Лошадь повел, — тихо сказала она, подымая мужа подмышки.

— Зачем?!

— Захарушка... Да что ты кричишь? Повел он лошадь, потрется среди ловцов, — может, что и узнает.

Захар Минаич при помощи жены уселся на стул. Ноги, словно железные болванки, тяготили тело.

— Подвинь стол ко мне, — приказал он. — Самовар поставь. Сходи к куму, Трофиму Игнатьичу. Поздоровайся еще раз с ним, приглядись, в чем

там дело. Потом позови его ко мне, скажи, что занемог я, плохо мне, да еще скажи, что Коржак был, о городе рассказывал...

— Ладно, сейчас пойду, — говорила Марфа уже в кухне, гремя то ведром, то самоварной трубой. — Так и скажу, ладно.

Когда она вышла на улицу, толпа уже была во дворе Колякиного дома. Марфа заспешила обратно и стала наблюдать через забор за тем, что происходило у соседей.

Заспанная Пелагея выскочила во двор в одной юбке, без кофты; увидев в санях обмороженного мужа, она внимательно оглядела притихшую толпу и метнулась обратно в горницу.

Ловцы зашумели:

— Вноси в дом!

— Кадку с водой готовь!

— Живее!..

Ловцы начали поднимать Коляку из саней.

— Полегче берите, а то ноги-руки переломаете!

— В самом деле, полегче — замороженный он!

— Под спину бери!

— Легче!..

Коляку понесли в дом.

Навстречу из горницы опять выбежала Пелагея, остановилась на крыльце; на руках у нее был грудной ребенок, а по бокам держались за юбку пятилетний Миша и восьмилетняя Ирина. Дети спросонья голосили, недоуменно глядя на гомонившую толпу.

За Пелагеей поспешно вышла, подвязывая платок, мать Коляки — старая-престарая рыбачка, сгорбленная и седая.

— Пелагея! — окликнул кто-то из ловцов. — Не мешай! Входи в горницу!

Ловцы уже поднималисъ с Колякой на крыльцо.

Пелагея с ребятами и свекровью отступила к жиденьким перильцам, освобождая узкий проход.

Коляка на руках ловцов продолжал оставаться недвижным, одежда на нем окаменела, и он безответно глядел пустыми глазами.

Посуровев в лице, Пелагея пристально наблюдала за мужем; дети, прижимаясь к ней, тихонько всхлипывали.

Мать Коляки под напором толпы входила в горницу и, покорно вытирая концами платка сухие глаза, безропотно твердила:

— Я так и думала... Чуяло мое сердце беду... И сон нехороший видела.... Чуяло сердце...

А потом вдруг повалилась на пол и пронзительно заголосила:

— И на кого же ты нас, Коляшенька, спокинул?!.

Всех желающих знать, что будет дальше с Колякой, маленький его домишко не мог вместить, и многие бросились к окнам, но стекла намерзли толстыми узорами. Тогда ловцы и рыбачки, не попавшие в горницу, двинулись на берег. Там была другая, меньшая толпа, — люди ожидали с Каспия остальных ловцов.

К дому Коляки подходил спокойный, медлительный Андрей Палыч, секретарь комячейки и депутат Бугровского сельсовета, — в Островке, за малочисленностью населения,

сельсовета не было. Ловцы уважали Андрея Палыча, ходили к нему за советом, за помощью.

Войдя в горницу и узнав о случившемся с Колякой, Андрей Палыч коротко, но решительно сказал:

— Выноси его на волю!.. А водка есть?.. Начинайте растирать его снегом с водкой!..

И молча пошел на берег, где громко и тревожно шумели ловцы, ожидая возвращения с моря кто родственников, кто соседей. Не вернулись еще с моря Василий Сазан и Дмитрий Казак, Костя Бушлак и Лешка-Матрос, Григорий Буркин, Сенька.

К Андрею Палычу подошла его жена Евдоша, и они зашагали вместе.

— Надо хорошенько разузнать о Коляке, — раздумчиво рассуждая с самим собою, сказал он. — Тут есть что-то такое...

— А что? — с любопытством спросила Евдоша.

Андрей Палыч не ответил, убыстряя шаг. Жена искоса, недовольно посмотрела на него...

Ловцы на берегу высказывали разные догадки о не вернувшихся еще с моря людях, вспоминали случаи относов, спорили, курили.

Вместе с другими на берег шли Глуша и Настя Сазаниха. Позади их шагали Евдоша с Андреем Палычем.

— Думаешь, отойдет Коляка? — тихо спросила Евдоша.

— Должен отойти, — уверенно ответил Андрей Палыч. — Оттирают его снегом с водкой и на воле. А то вон прошлой осенью попортили человека, — и он кивнул на жену Савелия, который по первому еще льду обморозил ноги и лежал теперь в районной больнице. — Оттирали его тогда в горнице. А надо на воле, и онегом с водкой...

Евдоша нагнала Глушу и Настю.

— Твоего все еще нету? — и она участливо глянула на Настю.

Вместо ответа, Настя, охнув, схватилась за живот и присела на снег:

— Ой, Глушенька!..

Глуша придержала Сазаниху под руку.

— Пойдем, Настя, домой. Я за бабкой сбегаю.

Настя отрицательно покачала головой, скривила губы и, пересиливая боль, поднялась.

— На берег хочу, — мужественно заявила она и выпрямилась. — Дойду.

С берега доносился громкий голос Антона:

— Перемерзли они и подались на маяк к Максиму Егорычу. Потому и нет их все. А вы каркаете: в относ угнало, в относ угнало!.. Чего каркаете? На маяке они!

Подружки, улыбаясь, переглянулись. Кто-то невнятно, чуть слышно говорил, — наверно, отвечал Антону. А он все не унимался:

— Когда узнаешь, что в относе, тогда и каркай!

Какой-то парнишка, спрыгивая с забора, голосисто вскричал:

— Едут! Едут!

По ту сторону протока, вдоль камышей, едва приметно, мелкой рысцой бежала лошадь.

— Вроде Андрей Палыча кобыла.

— Она. Костя с Матросом, стало быть.

— Нет! Это дойкинский маштак!

— Андрей Палыча!

— Дойкинский!..

Лошадь отделилась от камышей и пошла наперерез протока.

Ловцы и рыбачки сошли на лед, ребятишки бросились лошади навстречу.