Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
Шрифт:
— Чему же тут удивляться? Я живой человек. Или ты думаешь, у меня железные нервы?
— А скажи, Орхан, они тоже злились?
— Кто они?
— Ну они… Маленький Пешков, Шаляпин?
— И они иногда злились… Ведь они тоже живые люди…
Внезапно оживившись, Неджати начинает меня упрашивать:
— Орхан, давай мне книги. Я хочу прочитать их как можно больше и все-все узнать!..
Он брал у меня книги и с жадностью набрасывался на них. А прочитав, опять подходил — взлохмаченный, грязный, с покрасневшими
— До чего хорошо написано, Орхан! — с жаром говорил он. — Просто здорово!
Он запускал свою пятерню в грязные волосы и возбужденно продолжал:
— Хочешь, Орхан, я пропою тебе сейчас Девятую симфонию?
И Неджати начинал петь…
Он начинал совсем тихо, затем, все более и более возбуждаясь, переходил на высокие ноты, самозабвенно отдаваясь звукам. Глаза у него начинали блестеть и наконец закрывались, словно боясь вылить накопившиеся в них слезы. В такие минуты Неджати был на вершине вдохновения. Голос его звучал все сильнее и сильнее… Но тут в дверях неожиданно появлялся надзиратель со своим помощником.
— Это еще что за новости?! — орал надзиратель. — Церковь тебе здесь, что ли?
Неджати сразу умолкал и, опустив голову, направлялся в свой угол, сопровождаемый насмешками заключенных…
Однажды он мечтательно сказал:
— Эх, Орхан, была бы у меня любимая девушка! Да такая, чтоб умела играть на скрипке… Она бы играла, а я ей тихо подпевал… А потом… Потом мы сидели бы и смотрели друг другу в глаза. Я бы к ней и пальцем не прикоснулся!
— Что же у вас из этого получится?
— Не знаю… Просто, читая Горького, я заметил, с каким уважением он относится к женщине… Помнишь, когда он работал в пекарне? Как-то его товарищи пошли в публичный дом, а он стоял на улице и ждал их. Ему тогда было очень стыдно за своих товарищей…
В мире шла война
Перевод Р. Фиша
— Прибыли пересыльные!
Перескакивая через ступени, мы вчетвером побежали вниз по каменной лестнице. Мы их давно ждали.
Мы — это Неджати, Кости, Боби Ниязи и я, все заключенные. Кости и Неджати получили по восемь лет за попытку ограбить кассу кинотеатра на Бейоглу. Боби Ниязи сидел за торговлю наркотиками. Правда, по его словам, он торговал только контрабандой — камнями для зажигалок, а банку с гашишем ему подсунули в карман приятели во время облавы. Вот и получилось, что сидеть пришлось за наркотики.
Заключенных, пересланных в нашу тюрьму из другого вилайета, было ровно триста человек. Прикованные наручниками к толстой железной цепи между ними, они входили во двор по двое. Вид у них был мерзостный: грязные, босые, оборванные, заросшие щетиной, со спутанными, слипшимися волосами.
Каждая пара, войдя в ворота, останавливалась перед жандармами-конвоирами.
Во дворе тюрьмы росла толпа босых, полураздетых, голодных людей.
Размяв затекшие руки, вновь прибывшие оглядывали голодными глазами залитый солнцем двор. Под высокими тюремными стенами росли полосы кукурузы, только-только выбросившей початки. Голодная толпа, подобно облаку саранчи, накинулась на молодые побеги. Когда через несколько минут толпа схлынула, на месте кукурузы под стенами чернела голая земля.
Коротконогий, похожий на раскормленного кота, Боби Ниязи аж сплюнул:
— Тьфу ты, черт их возьми! Выходит, они еще голоднее нас!
Сам Боби не голодал, но любил поговорить о голоде, чтобы сорвать с голодных куш пожирнее. С каждой передачи он получал свою долю халвой, хлебом, маслинами, сыром, маслом, словом, любой снедью, а иногда и одежкой и моментально обращал все это в деньги: он их копил, чтоб пустить в оборот, когда выйдет на волю.
Толпа вновь прибывших продолжала расти.
Старший надзиратель изо всех сил дунул в свисток и прокричал:
— А ну, становись на поверку!
На него и внимания не обратили. Рвали зубами незрелые початки, грызли корки и маслинные косточки, выуженные из мусорных ящиков. Не люди, а прожорливые насекомые.
В мире шла война!
Войска нацистской Германии, оснащенные моторами, одетые в броню, одержимые яростью издыхающей эпохи, утюжили Европу. Да что там Европу?! Целый мир лежал у их ног — от бескрайних снежных равнин севера до бирюзовой сини Атлантики и Средиземноморья.
В мире шла война!
Турция в нее не вступила, но вся сжалась в ожидании беды, ощетинилась, раздраженная и напуганная. Кило сахара стоило пятьсот сорок пять курушей. А в тюрьме кусочек рафинада продавали за двадцать пять. Тюремные спекулянты выручали за килограмм восемьсот, тысячу, а то и тысячу двести курушей.
В мире шла война!
Вдоль наших границ, воняя бензином, с ревом катили колонны бронированных чудищ. Радио приносило скверные вести: в Европе — немецкие и итальянские фашисты, в Азии — японцы. Небо содрогалось от воплей сотен тысяч сжигаемых в топках людей.
В мире шла война!..
— А это что за персона? — вдруг спросил Неджати.
Странная фигура предстала нашему взору: сверкающие лакированные сапоги, галифе цвета меда, лазоревый пиджак… Истинный бей-эфенди! Да что там бей-эфенди! Его превосходительство. Он походил не то на английского лорда, отправившегося в Африку охотиться на львов, не то на бельгийского, голландского или, почем я знаю, французского плантатора, прибывшего в колонию инспектировать свои владения. К цепи не прикован, наручников нет.