Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
Шрифт:
— А ну, пошел вон отсюда, скотина! — закричал он.
Шум в пивной стих.
Может, сиверекиец и не самый умный среди своих товарищей, зато терпения ему не занимать… Он протянул руку к хамалбаши, схватил его за ворот, вытащил из-за стола и поволок на улицу.
Этого хамалбаши никак не ожидал. Он ударил сиверекийца по руке:
— А ну, отпусти.
Но рука была сильной и держала крепко.
— Отпусти, говорю!
— Скажи, правда, что ты взял подачку?
— Может, и правда, а тебе какое дело? Ты что, самый умный,
Он вырвался и влепил пощечину «бестолковому парню». А тот и глазом не повел, только погнутый козырек кепки съехал назад. Сиверекиец, как огромная глыба, двинулся на хамалбаши. Старшина подался назад, щелкнул складной нож. Сиверекиец медленно приближался. Вдруг ловким движением он схватил руку хамалбаши и сдавил ее. Нож выпал. Лицо хамалбаши перекосилось от боли, он согнулся в три погибели, рухнул на колени и захрипел, как раненый бык.
Он был побежден и теперь извивался у ног сиверекийца и его товарищей. Сиверекиец нагнулся, поднял нож, переломил его и протянул бывшему старшине.
— Держи, — презрительно бросил он и повернулся к товарищам. — Этот предатель нам больше не нужен, ребята! Будем обходиться сами! Что заработаем, разделим по-братски. Идет?
— Идет, идет!
Заложив руки за спину, накинув на плечи пиджак, сдвинув на затылок повернутую козырьком назад кепку, он не спеша зашагал впереди своих товарищей по освещенной электрическим светом улице.
Неджати
Перевод Л. Медведко
Он сидит уже семь лет.
Вечерами, когда обитатели камеры располагаются на нижних нарах и начинают рассказывать всякие похабные истории, он обычно лежит на своем узком топчане и читает книги. Как правило, это книги о жизни великих композиторов и музыкантов или рассказы Горького. На стене, в углу, над самым топчаном, большими буквами выведено углем: «ШАЛЯПИН — МАЛЕНЬКИЙ ПЕШКОВ — ГОРЬКИЙ». Поэтому над ним часто подшучивают и называют «Маленький Пешков», а Нури по прозвищу «Японец» зовет его «Шаляпин». Надзиратель при упоминании его имени всегда делает злое лицо и заключает: «Намык Кемаль — вот он кто! Опять у него книги под топчаном?»
В таких случаях Неджати не спешит с ответом. Он спокоен и невозмутим, как классическая статуя, сходство с которой подчеркивают правильные черты лица и длинные вьющиеся волосы, всегда, правда, слипшиеся от грязи. На нем большой, не по росту пиджак, подаренный ему несколько лет назад одним отбывшим срок заключенным, огромные солдатские башмаки и рваные брюки с заплатами на коленях. И все-таки он восторженно любит жизнь и людей.
Когда переносить насмешки товарищей и надзирателя становится невмоготу, он отворачивается и снова забивается в свой угол.
— Можете скалить зубы, сколько вам угодно! — подает он оттуда голос. — Вам смешно, что я не курю гашиш и не лезу в драки?
— Простите,
— Я рабочий, — серьезно отвечает Неджати. — Мне надо было зарабатывать на хлеб, поэтому я не имел возможности ходить в школу.
— Неужели не окончил даже начальной?
— Не окончил…
— Может, хотя бы два класса?
— Нет…
— Ну хорошо, скажи тогда, что ты вычитал в этой книге?
Неджати, опустив глаза, соображает, как лучше ответить. Можно, конечно, отбрить надзирателя. Но сделать это надо так, чтобы не очень разозлить его. А то, чего доброго, разгонит всех по местам.
Неджати сидит в тюрьме несколько лет. Помощи ему ждать неоткуда. Ни отца, ни матери у него нет. Ни в тюрьме, ни на воле он не может позволить себе жить, ничего не делая. В тюрьме он вынужден выполнять самую грязную работу. За это ему, как и другим заключенным, государство дает тюремный паек. Два раза в неделю, в дни свиданий, Неджати получает от посетителей бакшиш за различные мелкие услуги. Это, пожалуй, его единственная привилегия…
— Ну скажи, что же ты все-таки вычитал? — продолжает допытываться старший надзиратель.
Неджати молчит.
Но однажды он не выдержал:
— Эту книгу написал такой же человек, как я… Рабочий человек.
Надзиратель расхохотался:
— Что ж, выходит, он тоже был неграмотный, как и ты?
Неджати злится на надзирателя. Но в то же время ему жаль его, как и всех этих темных, неграмотных людей.
— Выходит, Неджати-бей, — с издевкой продолжает надзиратель, — неграмотные тоже могут писать книги? Зачем же тогда все эти школы и всякие там институты? Позакрывать их надо!..
Неджати молчит. Надзиратель насмешливо смотрит на него, ожидая ответа. И не только надзиратель, все, кто слушает их разговор, смотрят на Неджати с улыбкой и ждут, что будет дальше.
— Написал бы и ты какую-нибудь книгу, — заключает надзиратель, прежде чем оставить его в покое.
Неджати уже и сам давно думает об этом: «Ведь многие писатели сначала были неграмотными. Сами научились читать и писать… Читали где придется: в пекарнях, кочегарках. А потом книги стали писать… Придет время — я тоже напишу книгу… Обязательно напишу!..»
Да, он должен рассказать о дураках надзирателях, о всех этих людях, которых он так хорошо знает…
— Орхан! — обратился он как-то ко мне. — Если бы ты знал, как я зол!
— На кого?
— На самого себя…
— За что?
— За то, что до сих пор не могу приучить себя не злиться на них. Жалеть таких надо, а не злиться.
— А ты не принимай их слова слишком близко к сердцу… Правда, иногда я и сам переживаю за тебя. Злюсь на тех, кто к тебе пристает…
— В самом деле? — спрашивает Неджати, вцепившись в мой рукав. — Ты правду говоришь? Ты тоже на них злишься?