Московская хроника 1584-1613

Буссов Конрад

В отличие от Карамзина и Устрялова, пользовавшихся анонимной редакцией Хроники, в распоряжении Германа и Аделунга, а также и Куника был Дрезденский (а также Академический) список Хроники, в заголовке которого в качестве автора Хроники прямо назван Буссов, а в тексте имеется целая группа автобиографических заметок Буссова. Это дало возможность Аделунгу и Герману, а вслед за ними и Кунику, со всей бесспорностью установить авторство Буссова и показать ошибочность точки зрения Карамзина и Устрялова.

В свою очередь Грот, произведя сопоставление параллельных мест из сочинения Петрея (широко использовавшего текст Хроники Буссова в разделах, посвященных событиям начала XVII в.) с двумя редакциями Хроники — анонимной, опубликованной в русском переводе Устряловым и приписываемой им Беру, и той редакцией, которая представлена Дрезденским списком и называет автором Буссова (Грот пользовался Дрезденским списком Хроники не непосредственно, а по описанию его у брауншвейгского историка XVIII в. Трейера и в сочинении Германа, опубликовавшего в особом приложении важнейшие места Хроники, свидетельствующие об авторстве Буссова), — установил, что заимствования Петрея восходят не к анонимной редакции, приписываемой Беру, а к буссовской редакции, представленной Дрезденским списком, хотя и отметил, что некоторых деталей, о которых со ссылкой на Бера говорит Петрей, нет ни в одном из сохранившихся списков Хроники.

Пересмотр точки зрения Карамзина и Устрялова (сам Устрялов, впрочем, остался на старых позициях — см. его замечание в предисловии к 3-му изданию Хроники Бера) [83] и “восстановление в правах” Буссова (Die Restitution Bussows, по выражению Куника) [84] не снимает, однако, вопроса о Бере и его отношении к Хронике. Прежде всего, о Бере-писателе дважды и вполне определенно говорит Петрей.

Так, в рассказе Петрея о принце Густаве Шведском имеется следующее место: “Поэтому несправедливо известие Мартина Бера, который пишет, что сам погребал Густава в монастыре Димитрия Солунского и получил за сие 20 рублей в награду” [85] . И действительно, известие о том, что пастор Мартин Бер 22 февраля 1607 г. хоронил Густава в Кашине, в монастыре Димитрия Солунского, имеется во всех списках Хроники — правда, без упоминания о плате, полученной Бером [86] . И именно на основе этого известия Карамзин и считал Бера автором Хроники. Еще важнее другое свидетельство Петрея о Бере-писателе, содержащееся в рассказе о попытке Василия Шуйского отравить Болотникова, послав в Калугу для этой цели немца Фридриха Фидлера. Весь этот рассказ Петрей целиком заимствует из Хроники Буссова, в том числе и текст клятвы, взятой Шуйским с Фидлера, что тот сдержит свое слово. Но в отличие от Хроники Буссова ни в одном из списков которой ничего не говорится о том, кто был составитель текста клятвы Фидлера, Петрей предпосылает тексту клятвы следующее заявление: “А чтобы всем было очевидно, как гласила клятва, которую он дал, я хочу записать ее слово в слово, как ее написал и обнародовал Мартинус Бер, который был автором (письменным отцом) этой клятвы”. Вслед за тем Петрей помещает текст клятвы Фидлера, причем не только в немецком издании 1620 г., но и в первом, шведском издании сочинения Петрея текст клятвы Фидлера дается на немецком языке, точно совпадая, за исключением незначительных редакционных разночтений, с текстом клятвы в Хронике Буссова [87] . То, что Петрей привел в шведском издании текст клятвы Фидлера по-немецки, может означать только одно, — что Петрей действительно держал в руках Хронику, автором которой он считал Бера, и действительно выписал из нее “слово в слово” клятву Фидлера. (Напротив, ссылка на Бера в рассказе о Густаве Шведском содержится в такой форме, что допускает возможность того, что Петрей, скажем, имел в виду какое-нибудь письмо Бера). К этим свидетельствам о Бере-писателе у Петрея нужно добавить материал, который можно извлечь из самой Хроники Буссова. Материал этот содержится в рассказе о козельских немцах. Рассказ этот, главным героем в котором выступает Бер, спасающий немцев от угрозы расправы с ними Лжедимитрия II, упоминает о “молитвах и псалмах”, которые Мартин Бер “сам сочинил в этой беде и которые можно найти в конце этой книги” (стр. 171). И действительно, в конце Хроники Буссова с особым заголовком помещены три молитвы и один стихотворный псалом (названный по-латыни Lamentatio). В этом псалме и состоит весь интерес, так как он представляет собой акростих, образующий из первых букв, с которых начинается каждая строфа, имя его автора: Martinus Beer [88] . Наличие в Хронике Буссова псалма-акростиха с именем Мартина Бера, помещенного к тому же в конце рукописи, еще более увеличивает материал, говорящий в пользу участия Вера в составлении Хроники, превращая рассказ о том, что Бер сочинил свой псалом экспромтом, на берегу Оки, в простой литературный прием, имеющий целью обратить внимание читателя Хроники на акростих. Можно было бы даже идти дальше и видеть в этом акростихе вообще указание на то, что Бер являлся автором Хроники, если бы и в ее заголовке и в тексте не было прямых и бесспорных свидетельств об авторстве Буссова. Но эти материалы о Бере полностью укладываются в формулу письма Буссова герцогу Брауншвейгскому о “помощнике” (Mitgeselle), вместе с которым он составлял свою “книгу”. Роль Бера как “помощника” Буссова вполне отвечала характеру родственных отношений между ними как зятем и тестем (о женитьбе Бера на дочери Буссова говорит Петрей в шведском издании своего сочинения) [89] . Вместе с тем Бер обладал такими качествами, которых как раз могло недоставать у Буссова-писателя, именно — школьной и церковной образованностью, ибо, в противоположность Буссову, который, по его собственному признанию в письме герцогу Брауншвейгскому, “с юности” (von Juegent) находился на службе у государей и владетельных особ, т. е. воевал, провел свыше 40 лет (“большую часть своей жизни”), как он пишет в письме советнику герцога Брауншвейгского Пепарино от 3 февраля 1614 г. (см. стр. 195) [90] , вне Германии и вряд ли где-нибудь серьезно учился, Мартин Бер приехал в Москву в 1600 г. по приглашению Бориса Годунова, будучи студентом Лейпцигского университета, и первые три года своего пребывания в Москве являлся учителем “немецкой и латинской школы” в Немецкой слободе в Москве [91] .

83

Н. Устрялов, ч. I, стр. 4.

84

A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 17.

85

Цитирую по Гроту (см.: Я. Грот, стр. 21)

86

См. наст, изд., стр. 85; RRS, стр. 10; Н. Устрялов, ч. I, стр. 19; Рук. отд. ГПБ, шифр: F, IV. 320, л. 12 об. — Следует отметить, что у Устрялова и в списке ГПБ текст неисправен: вместо фамилии Бера говорится “пастор Леве из Нейштата” (Н. Устрялов, ч. I, стр. 19) или “пастором Мартыном Леве новогородцем (Neostachenfem)” (список ГПБ, л. 12 об.). Я. Грот предположил по этому поводу, что “имя Леве или опечатка, или по ошибке переписчика попало сюда вместо имени Бер, которое, если было написано нечетко, очень легко могло подвергнуться такому превращению по сходству букв, встречающихся в обоих именах, когда их представишь себе в немецкой скорописи” (Я. Грот, стр. 7). Во всяком случае, особенно с учетом варианта в списке ГПБ, не вызывает сомнения, что здесь имеется в виду Бер.

87

RRS, т. I, стр. 74 (текст клятвы у Буссова), стр. 211 (текст клятвы в немецком издании Петрея) и стр. 359, прим. 540—547 (цитированный выше текст из шведского издания Петрея и разночтения в тексте клятвы)

88

Там же, стр. 135-136.

89

Я. Грот, стр. 22.

90

Ср.: A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 35, ср. стр. 76.

91

Краткий биографический очерк Мартина Бера см.: наст, изд., комм., № 21.

Участию Бера в составлении Хроники Буссова хорошо отвечает ее литературная форма.

Еще Куник отметил двойственность и противоречивый характер литературной формы Хроники. С одной стороны, “многие рассказы и рассуждения”, содержащиеся в Хронике, свидетельствуют, что ее автор “получил для своего времени неплохое школьное образование”, что “в библии он совсем не чужой, но очень опытен”, что он “показывает хорошее знакомство с латинской литературой. Он не только употребляет известные образы, взятые из древней истории, но и приводит по тогдашней моде отдельные латинские фразы. Сомнительные места он не пишет по-немецки, а только по-латыни”. С другой стороны, “в немецкой литературе он совершенно необразован. Его стиль во многих местах беспомощен, даже груб и неправилен” [92] . Куник, начинавший свои исследования о Буссове с позиций признания Буссова единоличным автором Хроники и напечатавший первую часть своей работы о Буссове, из которой и заимствованы цитированные выше места, еще до получения им писем Буссова герцогу Брауншвейгскому и Пепарино [93] относил языковый и стилистический дуализм Хроники к одному Буссову [94] . Однако гораздо вероятнее видеть и в античных образах, и в латыни, и, наконец, в библейских текстах и темах выражение участия в составлении Хроники Мартина Бера [95] . Напротив, грубый и неправильный с литературной точки зрения “немецкий стиль” Хроники вполне соответствует облику самого Буссова, относившегося как раз к той категории “военных людей” (Kriegsleute), с “рассказами” которых Буссов и сравнивает свою Хронику в письме герцогу Брауншвейгскому.

92

Kunik, Aufklaerungen..., стр. 38—39.

93

См. “Постскриптум” Куника

от 21 апреля 1851 г., в котором он отмечает, что хотя после того, как ему стали известны письма Буссова, отдельные места его работы должны были бы в некотором отношении подвергнуться переработке, он “по случайным обстоятельствам” оставляет их в прежнем виде (A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 35)

94

В заключительной части своей работы Куник, ссылаясь на письма Буссова, признает участие Бера в написании Хроники Буссова, но считает его “очень ограниченным” и выразившимся, кроме составления текста клятвы Фидлера, молитв и псалма, да еще “двух-трех сообщений”, в том, что Бер “придал всему сочинению более или менее гладкую форму” (A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 75). Вместе с тем, однако, Куник допускает, что участие Бера, “может быть, объясняет некоторую непоследовательность немецкого стиля” Хроники.

95

Это предположение можно подкрепить обращением к тексту сохранившейся записки М. Бера (Benchte), относящейся ко времени его пребывания в Нарве в качестве пастора. Эта записка, посвященная бичеванию алчности, честолюбия, разврата и других пороков его прихожан, может служить характерным образцом литературного стиля Мартина Бера, сочетая в себе язык библейского проповедника с вкрапленными в текст латинскими словами и выражениями (журнал “Das Inland”, 1836, № 36). Еще любопытнее для характеристики облика Бера его автограф — запись в альбоме Олеария 28 января 1634 г., представляющая собой латинское изречение: “Omne solum forti patria est, ut piscibus aequor” (Смелому всякая земля — отечество, как рыбам море). Трудно сказать, что полнее отразилось в этом афоризме: латинская ли ученость Бера, как бывшего студента Лейпцигского университета и пастора евангелической церкви, или та же самая психология кондотьеризма, что у Буссова, “помощником” и “зятем” которого являлся М. Бер (Das Inland, 1851, № 44)

Чрезмерно ограничительно толкуя участие Бера в составлении Хроники, Куник, тем не менее, в общем правильно считал, что основным автором Хроники был Буссов, как верным является и мнение Куника, что в основе Хроники лежит подробный дневник (em reichhaltiges Tagebuch), ведшийся “самим Буссовым” [96] .

Свое мнение, что в основе Хроники Буссова лежит его дневник, Куник основывал на опубликованном немецким историком Шмидтом-Физельдеком заголовке одной из Вольфенбюттельских рукописей Хроники Буссова, где прямо говорится о дневнике Буссова [97] . Однако сам Куник не был знаком с той редакцией Хроники Буссова, которая представлена Вольфенбюттельской и Дрезденской рукописями и публикуется в настоящем издании [98] . Между тем именно в этой редакции дневниковая основа Хроники и вместе с тем личность Буссова как ее автора выступают особенно ясно.

96

А. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 75.

97

Там же, стр. 12; см. также археографическое введение, стр. 67 (Вольфенбюттельский II список)

98

Куник прямо говорит, что не имел возможности пользоваться той копией с Дрезденского списка Хроники Буссова, которой владел Аделунг (A. Kunik Aufklaerungen..., стр. 21)

Таким образом, можно полагать, что совместная работа Буссова и Бера над Хроникой после отъезда их из России и поселения в Риге заключалась в литературной обработке как дневника Буссова, так и его рассказов-воспоминаний о “московитских делах”. Важнейшими элементами этой обработки можно считать: во-первых, включение в текст Хроники рассуждений религиозно-нравственного характера, в том числе целых проповедей в стиле молитв Бера, помещенных в конце Хроники; во-вторых, введение в изложение латыни как для украшения стиля, так и для зашифровки наиболее неблагопристойных мест солдатских анекдотов, которыми так обильна Хроника Буссова; наконец, в-третьих, драматизацию событий, наделение важнейших действующих лиц речами, произносимыми в виде монологов и диалогов по всевозможным поводам, — черта, являющаяся отличительной особенностью Хроники Буссова [99] .

99

Так, в Хронике имеется: 3 речи царя Федора (стр. 116, 146, 180), 7 речей Бориса Годунова (стр. 82, 83, 90, 91, 92); 3 речи Василия Шуйского (стр. 79, 81); 9 речей Лжедимитрия I (стр. 94, 95, 108, 110, 113, 119, 121); 13 речей Лжедимитрия II (стр. 138, 145—146, 151, 161—162, 168, 170, 172—173, 177); 7 речей Марины Мнишек (стр. 124, 152, 164, 170); 6 речей Мартина Бера (стр. 169, 170, 171, 172, 173); 4 речи князя Шаховского (стр. 135, 136); 4 речи Болотникова (стр. 139, 144, 146) и др., а также речи “поляков”, “немцев”, “бояр”, “народа” и др.

Было бы неправильным, однако, сводить процесс написания Хроники Буссова только лишь к одному литературному оформлению его дневника и других материалов о событиях в России. При всей важности вопросов литературной формы, все же основным моментом в работе Буссова и его “помощника” над составлением Хроники было определенное освещение и оценка описываемых в Хронике событий и лиц. Это признает и сам Буссов, подчеркивая (как мы видели), что целью его “книги” было указать “первоначальные причины” “междоусобной войны” в России. И действительно, широта охвата событий социальной, политической и освободительной борьбы в Русском государстве в конце XVI—начала XVII в. сочетается в Хронике с освещением этих событий и оценкой их с определенных классовых позиций.

Позиции эти обусловлены социальным лицом автора Хроники, Конрада Буссова. Авантюризм Буссова, неоднократно отмечавшийся в предыдущем изложении, меньше всего может рассматриваться как чисто индивидуальная черта его характера. Авантюрист-кондотьер, наемный солдат-ландскнехт, продающий свою шпагу любому, кто захочет ее купить, — это яркое явление эпохи, социальный тип, порожденный Европой XVI в. По характеристике Энгельса, “образовался класс людей, который жил войной и для войны... Центральная Европа была наводнена всевозможным condottieri, для которых религиозные и политические распри служили предлогом к тому, чтобы грабить и опустошать всю страну” [100] . Буссов и есть яркий образец авантюриста-кондотьера, представителя “класса людей, который жил войной и для войны”. Хроника же Буссова — столь же яркий памятник оправдания и восхваления как самого автора, так и его собратий по оружию, иностранных наемников в России.

100

Ф. Энгельс. Военные произведения, т. I, стр. 164.

Характер идеологических воззрений Буссова отразился на содержании его Хроники, как в особом внимании к теме о “немцах”, так и в изображении “немцев” главными “героями” событий во время военных действий — начиная с битвы при Добрыничах 1605 г. и кончая мартовскими боями 1611 г. в Москве.

Идеологические воззрения Буссова сказались и на его трактовке восстания Болотникова, где основное внимание Буссов сосредоточивает на чисто внешнем описании событий, игнорируя социальный характер борьбы; Болотников же изображается не вождем крестьянской войны против феодалов, а “благородным героем”, давшим обет верности “царю Димитрию” и павшим жертвой преданности своему “государю”. Безразличие Буссова к интересам народных масс и их борьбе отразилось в ироническом прозвище “Herr Omnis”, под которым в Хронике Буссова выступает народ. (Впрочем, этот латинизм может быть отнесен и за счет Бера).

Таким образом, в описании и оценке Буссовым исторических событий и лиц выступает определенная тенденция, обусловленная характером идеологических позиций автора.

В идеологических воззрениях Буссова необходимо, однако, подчеркнуть и другую сторону. Воззрения эти можно было бы назвать идеологией своеобразного “кондотьеризма”, для которого главный интерес представляет сама война как таковая, как источник и средство обогащения и которому в равной степени далеки и чужды политические цели и интересы всех борющихся сторон. Такое отсутствие глубоких интересов и прочных связей как с лагерем Шуйского, так и с лагерем польско-шведских интервентов не только отразилось на биографии Буссова (побывавшего и у Шуйского, и у Болотникова, и у Лжедимитрия II, и у поляков, и, наконец, уехавшего из России) [101] , но и сказалось на его позиции в отношении событий крестьянской войны и иностранной интервенции, создав возможность для него более или менее объективного и критического отношения и к Шуйскому, и к Лжедимитрию II и, с другой стороны, выразившись в благожелательном отношении Буссова к Болотникову и даже в признании правомерности освободительной борьбы крестьян против тушинцев и польских интервентов (см. стр. 157—158).

101

Еще более выразительна в этом отношении биография Маржерета, сначала активного участника на стороне Генриха IV в гражданских войнах во Франции (см. обращение Маржерета к Генриху IV, помещенное в начале книги Маржерета: Н. Устрялов, ч. I, стр. 247—248), а затем служившего (последовательно) Борису Годунову, Лжедимитрию I, Василию Шуйскому, Лжедимитрию II, Сигизмунду III и, наконец, пытавшегося предложить свои услуги ополчению Минина и Пожарского.