Московская сага (Книга 1)
Шрифт:
– Далеко ли до Горелова?– спросил Кирилл.
Странное чувство вдруг взяло его в тиски. Глядя в простецкую ряшку Птахина, на подводу, на голые поля с беглым промельком какой-то черной птицы, он словно преисполнился родством к этой юдоли, будто бы в ней был и его собственный исток, но тут же что-то другое, томящее подключалось, похожее на безысходный укор и стыд от невозможности одолеть эту юдоль, хотя бы уже и потому, что она есть место его какой-то невероятно далекой любви, без нее вроде бы и немыслимой.
Петя Птахин весело отвязывал лошадь.
– Ехать, товарищ Градов, всего ничего, часа три с гаком будет, так что я вам охотно от-рапор-тую о нашей коллективизации. У нас а-а-громадные достижения, товарищ Градов!
Сумерки
Петя Птахин с исключительным интересом смотрел на пожарище, оживленно комментировал:
– А это, товарищ Градов, ноне в обед Федька Сапунов, кулацкая шкура, весь хутор свой пожег, ба-а-а-льшое хозяйство, чтоб в колхоз не иттить. Всю родню свою и весь скот порешил и сам к своему боженьке отправился, а только к чертям на сковородку попадет, антоновец проклятый!
Пожарище у Сапуновых, очевидно, было главным событием села. Несколько фигур еще маячили в зареве, слышались бабьи причитания. Птахин остановил лошадь неподалеку и смотрел на тлеющие бревна и пробегающие то здесь, то там змейки огня, бормоча почти бессмысленно: "Ба-а-а-льшое хозяйство, ба-а-а-льшое хозяйство".
По тому, как дрожали его губы и как он шапкой вытирал себе пот, Кирилл понял, что с крушением Сапуновых уходит и прошлая жизнь этого захудалого комсомольца.
Глава 9
Мешки с кислородом
Из разрушающейся среднерусской хлебной цивилизации мы совершаем сейчас скачок в цивилизацию средиземноморскую, оливковую, сливовую, виноградную, все еще с упорством - "достойным лучшего применения", как сказали бы в институте красной профессуры, - сопротивляющуюся неумолимо наступающим строго пайковым временам.
Вот возьмите горбатые улочки старого Тифлиса. Здесь и в голову бы вам не пришло, что на дворе первая пятилетка. Как сто лет назад, как и двести лет назад, так и сейчас цокают подковы извозчичьих пролеток. С затененных балконов и галерей перекликаются хозяйки. Сказать "гортанно" - значит заплатить дань шаблону, но у них, грузин, и в самом деле в гортани рождается звук, а не в акустическом глухом пузе, и оттуда, из гортани, звук бурно бьет вверх, словно струя фонтана, и всегда встречает серебряную горошину в своем полете, то препятствие, преодолеть которое с удовольствием помогает характерный жест руки. Так же, как и встарь, ранней осенью перевешивается через заборы густая листва и в ней висят налитые груши и персики. Точно так же, как и раньше, то есть "до катастрофы", то есть до счастливого присоединения к большевистской России (по выражению некоторых несознательных фармацевтов), два матовых шара украшают вход в аптеку на маленькой площади, а за большим окном заведения, как всегда, замечается дядя Галактион Гудиашвили, облаченный в белый накрахмаленный халат и внимательно беседующий со своими клиентами, в основном грузинскими женщинами в темных накидках. Вот, правда, вывеска "Аптека Гудиашвили" над входом небрежно замазана (чего же вы еще ждете от новой власти, если не грубости и небрежности), однако прекрасно различается. Во всяком случае, именно ее люди имеют в виду, а не косо подвешенную фанерку с надписью "Аптека No18 Госздраваптупра". Новые чудища советских слов - Воркутлес, Грузпишмаш, Осоавиахим.
– Остановись у аптеки Гудиашвили, дорогой!
– Слушаюсь, батоно!
Извозчик выполнил приказание. Седок, Ладо Кахабидзе, плотный мужчина за пятьдесят, в кавказской блузе, подпоясанный наборным ремешком, с наслаждением огляделся по сторонам. Несколько лет, выполняя
С легкостью, удивительной для его возраста, Кахабидзе выпрыгнул из коляски и вошел в аптеку. Извозчик - как и все тифлисские извозчики он не страдал отсутствием любопытства - успел заметить через окно, что прибытие важного начальственного пассажира радостно изумило и восхитило дядю Галактиона. Отбросив вверх прилавок, так что клиентура даже немного испугалась, он выбежал навстречу с распростертыми руками. Клиентура просияла.
Прибытие Кахабидзе, между прочим, внимательно наблюдалось со второго этажа аптечного здания. Там, в личной квартире аптекаря, а именно, в большой, затемненной шторами комнате с зеркалами и портретами предков, то есть в гостиной, или как говорят на Кавказе, в "салоне", стоял племянник Галактиона Нугзар, некогда поражавший гостей профессора Градова огневой лезгинкой. Сделав себе в шторах узкую щелку, он наблюдал приезд большого партийца, а затем, приотворив дверь на лестницу, прислушивался к приветственным возгласам снизу. Затем в глубине дома возник другой звук - стук каблучков по паркету, и в "салон" вошла Нина Градова. Синяки и порезы, с которыми мы оставили ее три года назад, исчезли без следа с ее лица. Несмотря на огромные исторические события, свершившиеся за это время, ей сейчас было всего двадцать три года. Впрочем, нынешняя цветущая красавица уже лишь отдаленно напоминала заводную синеблузницу из наших первых глав. Не замечая Нугзара, Нина подошла к зеркалу, поправила волосы и бретельки декольтированного платья. Нугзар кашлянул, обнаружился. Она еле удостоила его взором: видно, привычный, может быть, даже назойливый человек в доме.
– Привет, Нина!– сказал он.– Слушай, да ты просто, клянусь Кавказом, неотразима в этом платье! Куда вы собираетесь сегодня, мадемуазель? Ой, пардон, пардон, мадам!
– Паоло празднует свою новую книжку.– сказала Нина.– Все поэты собираются на фуникулере.
Нугзар цокнул языком.
– Паоло Яшвили! С такими людьми дружишь, девушка! Сплошь литературные знаменитости!
Он подошел к ней сзади и остановился за спиной, отражаясь в зеркале.
– Мы неплохо с тобой глядимся, а, Нина?
Она повернулась к нему с некоторым раздражением:
– Я ведь и сама поэт, ты не забыл?
– Для меня ты только женщина, из-за которой я засохну до смерти, заметил Нугзар с некоторой мрачностью.
Нина расхохоталась с некоторой веселостью:
– Ну и фрукт! Ты просто неисправимый бабник, Нугзар!
Все их отношения держались на некоторой некоторости, как бы все не всерьез, и можно ли иначе относиться к его постоянным и как бы уже слегка оскорбительным домогательствам. Не устраивать же серьезный скандал! Красивый, избалованный бабами мальчишка, вот и дурит.
– Я - бабник?!– как бы возмутился Нугзар.– Да ты посмотри на меня! Я весь измучился из-за того, что ты мне не даешь!
– Назойливый мальчишка!– вскричала Нина.– Ты, кажется, забыл, что мы близкие родственники?!
Взаимное то ли театральное, то ли подлинное возмущение нарастало.
– Ха-ха-ха!– саркастически расхохотался Нугзар.– И это говорит одна из самых свободомыслящих женщин двадцатого века! А где же "теория стакана воды"? А где же наш идол Александра Коллонтай и ее "любовь пчел трудовых"? Почему для Паоло есть стакан воды, а для Нугзара нет стакана воды? Почему для Тициана есть мед, а для Нугзара нет ни капли? Родственники! Ты мне еще скажи, что ты замужем!