Московская сага (Книга 1)

Аксенов Василий Павлович

– Принимая "алаверды" моего брата Тициана, друзья, я пользуюсь волей, что дает нам наша Вечная Родина, чтобы назвать Нашу Девушку...

В этот момент ритуал опять оборвался. На дальнем конце стола поднялся человек, взъерошенный и пьяный, поднялся, если можно так сказать о персоне, совсем обвисшей в своем богемном обличье. Нинин законный супруг, бывший лефовец, бывший имажинист, поэт, прокочевавший по всем мыслимым поэтическим группам двадцатых годов, Степа Калистратов. Вдруг, несмотря на обвислость, он зарокотал мощно, как когда-то с эстрады:

– Прошу прощения, можно без "алаверды"?...

Нельзя ли мужу Вашей Девушки сказать несколько слов? Эй вы, поэты! Вы дуете вино, шамаете шашлык, волочитесь за моей очаровательной паршивой женой, как будто все в порядке, как будто наш карнавал продолжается... А между тем - пиздец! Позор и мрак - вот наше будущее! Сережки Есенина уже нет! Володьки Маяковского уже нет! Рисунок звезд не в нашу пользу, братцы! И ваш покорный слуга Степа Калистратов еле жив!

Произнеся этот монолог и исчерпав, видно, все силы, Степан бухнулся на стул и совсем уже обвис в руках своего дружка Отари, второго племянника дяди Галактиона, существа на удивление томного и молчаливого, как олень.

Поэты, даром что грузины, не обиделись на Степана за нарушение ритуала застолья. Кто-то, правда, пробормотал: "Вот вам типичный русский скандал в благородном семействе". Кто-то тут же возразил: "Ах, оставьте, это просто отрыжка футуризма, эпате..." Но большинство просто преисполнилось сочувствия: "Степан - страдающая душа! Он гений! Давайте выпьем за него!"

Вдруг что-то произошло. Один из местных вышибал прибежал, зашептал что-то на ухо Яшвили. У того округлились глаза. Все повернулись ко входу, ожидая вновь прибывшего. Легкими шажками на террасу впорхнул, словно воробушек, небольшой человек лет под сорок. Он простер руки к столу поэтов и высоким, едва не обрывающимся от гордости и восторга голосом начал читать:

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни - шерри-бренди,

Ангел мой!

Все с грохотом вскочили: Осип! Да ведь это же сам Осип во плоти! Слава Мандельштаму!

Нина была потрясена. Она знала, как и весь литературный Тифлис, что Мандельштам где-то на Кавказе, что он несколько дней провел в городе у Зданевичей, а потом уехал то ли в Армению, то ли в Азербайджан, но могла ли она вообразить, что ее кумир вдруг так неожиданно появится над городом, под луной, в парах вина, в ту ночь, когда она - уж это она точно знала - с голыми плечами столь неотразима, что он будет так ошалело на нее оглядываться, пока обнимается с Паоло и Тицианом, будто узнал в ней одну из "красавиц тридцатого года", может быть даже ту, Соломинку, тоже грузинку, как и сама она, особенно в эту ночь?

– Откуда ты, Осип?
– громко спросил Паоло, разыгрывая перед понимающей аудиторией сцену встречи двух братьев по Мировой Словесности.

– Из Армении!
– вскричал Мандельштам.
– Еле ноги унес оттуда! Слушайте, вот несколько строк!
– Он начал читать, явно на Нину: - Там, в Нагорном Карабахе, в хищном городе Шуше, я изведал эти страхи, соприродные душе...
– Бросил читать и спросил, будто очертя голову, громким шепотом: - Бога ради, Паоло, кто ОНА?

Паоло с гордостью представил:

– Нина Градова, молодая поэтесса, только что мы титуловали Нашей Девушкой!

Мандельштам холодными лапками цапнул Нинину ладонь:

–

Нина, вы... я просто ошеломлен... вы как будто оттуда, из "Бродячей собаки"!..

– "Я научился вам, блаженные слова: Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита", - как зачарованная, прочла Нина.

– О, вы помните?
– прошептал Мандельштам.

Поближе к ним подошел шарманщик. Крутанул музыку на полную катушку. Попугаи бурно взлетели с его плеч. Мандельштам зашарил по карманам:

– У меня, как всегда, ни рубля...

– Ничего не надо, - сказал старик.

Даже грузинские пиры иногда кончаются, и к концу ночи Мандельштам и Нина оказались одни в центре города. Луна еще стояла в небе, освещая многочисленные портреты Сталина и лозунги первой пятилетки. Они шли вдоль жалких витрин и некогда роскошных магазинов.

– Этот Тифлис...
– пробормотал Мандельштам.
– Даже несмотря на вездесущую морду кота...
– Он без всяких осторожностей ткнул пальцем в направлении портрета усатого вождя.
– Здесь кажется, что дом еще не разграблен, что хотя бы нэп еще жив. Вот, смотрите, в глубине переулка ни одного портрета, ни одного лозунга, только фонтан и над ним струя... струя, Нина, как до катастрофы!... а вокруг столов такие живые, не измученные лица... и вы, Нина... за что такой подарок судьбы?

– Давайте уточним, Осип Эмильевич, - сказала Нина.
– Кто подарок судьбы: я или Тифлис?

– Для меня вы теперь навсегда соединились, - сказал Мандельштам.

– А для себя я, увы, разъединяюсь, - улыбнулась она.
– Возвращаюсь в реальный мир. Ведь я москвичка, Осип Эмильевич.

Чтобы не подхватывать его тон и не впадать в собственную экзальтацию, Нина старалась слегка проиронизировать их ночную прогулку. Мандельштам этого тона явно не принимал и смотрел недоумевающе.

– Я слышал о вас в Москве, Нина, - сказал Мандельштам.
– И читал вашу поэму в "Красной нови". Верьте не верьте, но я видел ваше лицо сквозь строки.
– Он осторожно взял ее руку повыше локтя.

– Послушайте, Осип Эмильевич...
– сказала она, чуточку отстраняясь. Она была немного выше его. Впрочем, это, возможно, из-за туфель. "Когда сниму туфли, мы будем одного роста, - подумала она.
– Что такое, моя дорогая? Вы уже, кажется, забыли сослагательные наклонения?"

За их спинами в глубине улицы послышался нарастающий шум. Они едва успели обернуться, когда большой черный автомобиль с тремя серебряными горнами на крыле прокатил мимо. Нина вздрогнула. Как раз перед началом вчерашнего пира, когда она рассказала братьям писателям о шутке Нугзара, один из них в полголоса поведал ей, кто разъезжает по Тифлису на этом автомобиле.

Ее испуг не ускользнул от Мандельштама. Лапка его подвинулась еще чуть выше по ее руке, с явным предложением дружеского полуобъятия.

– Эти большие черные автомобили...
– проговорил он. Вдруг взгляд его остекленел, он забыл о предложенном объятии.
– Когда я их вижу, что-то такое же большое и черное поднимается со дна души. Меня преследует видение чего-то ужасного, что неминуемо передушит нас всех...

– Я знаю это чувство, - сказала она.

Мандельштам - он явно чуть-чуть тянулся на цыпочках - заглянул ей в лицо.