Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
— Что хмуришься, Федя? Али не люба тебе сия грамотка?
— Дозволь сказать тебе, отец, по правде. Мономах слагал сие «Поучение» в старости, отходя к жизни вечной. А в жизни земной он творил немало противного сему...
— То так, — произнёс с некоторой досадой Никита Романович, — однако, ежели бы у наших прародителей не превозмогала любовь к правде, мне не довелось бы ныне говорить о «Поучении» Мономаха. И государю по душе сия книга.
— Тебе лучше знать, что по душе государю. Но где она — правда? Станем ли говорить о государевых делах? Но где правда о деяниях нашего племени? Борьба за власть,
Никита Романович смотрел на сына в горестном изумлении. Он не ожидал от него этих слов. А Фёдор от волнения даже поднялся с места и, приблизившись к отцу, начал вспоминать исторические события, но отчего-то концы с концами у него вязались худо...
Никита Романович устало махнул рукой.
— Садись. И откуда ты такой умный взялся? Из какого яйца вылупился? О-хо-хохоньки, сыночка родного вырастить... Сам узнаешь, как сына родишь. Сыночка воспитать — это тебе не курочек посчитать.
Окинув Фёдора насмешливым взглядом, Никита Романович продолжал:
— Тебе, Фёдор, не пристало бездельные речи вести. Не забывай, ты из рода Захарьиных, а Захарьины умели выстоять перед любой бедой, сын мой! Чего токмо не испытали прародители наши, но — устояли. И ныне крепко стоим. И, чаю, царствование племени нашего будет прервано лишь с концом света.
— Царствование племени нашего? — переспросил Фёдор.
— Или мы не царствовали при великих князьях? Кто нас одолел? Кто опередил? Никто! И знаешь почему, сын мой? Порода у нас такая. Придёт беда — мы склоняемся, но не гнёмся. Временем в горку, а временем — в норку. Ты осуждаешь меня, что я поклонился Годунову. Вижу, осуждаешь.
— Или это не срам Захарьиным?
— А ежели и срам? Али запамятовал слова мудреца: «И срам хорош, коли за дело доброе»? Чуешь? «За дело доброе»! Али забыл, как Александр Невский поклонился хану, признал его властелином и тем добился мира с ним, дабы отвести беду страшную с севера, угрозу рыцарей-меченосцев...
— Какую угрозу видишь ты в Борисе? — спросил Фёдор.
Никита Романович почувствовал, что слова его возымели действие.
— Борис зело хитроумен, и гроза может прийти, откуда не ждёшь. Ныне пора изготовиться к защите.
— На предмет чего ворог мой начнёт зло умышлять?
— Помнишь, я рассказывал тебе о войне нашего племени с Глинскими? — вместо ответа спросил Никита Романович.
— Да, помню. Глинские не хотели уступать своих прав. У царя Ивана не было родни ближе их. Анне Глинской он приходился родным внуком, а её сыновья были ему дядьями.
— И всё же одолели мы, Захарьины. Ты спросишь — почему? Этого до сих пор никто не знает. Никто, кроме меня. Был один коварник, что доводил до царя, будто его бабка Анна — ведьма. А слабостью царя, его ахиллесовой пятой был страх перед чародейством и колдовством, и ради этого страха он не пощадил бы и родной матери.
— И не было никого, кто защитил бы Глинских, отвёл наветы?
— А какая у них родня? Все Глинские — царёвы дядья — были неженаты. Заступничества откуда им было чаять?
Никита Романович помолчал.
— Мы, Захарьины, також все бы сгибли, ежели не пустили бы свои корни в самых сильных родовых кланах.
«Вот
— Ныне, чаю, новая гроза на племя наше надвигается, — продолжал Никита Романович, — а дабы ослабить действие грозы, мы через дочерей наших породнились с влиятельными князьями Черкасскими да Сицкими. А что у меня наперёд на думке — ты знаешь. Борис Годунов в дружбе с Михайлой Салтыковым...
«Значит, не отступил отец от задумки женить меня на Ксении Шестовой», — понял Фёдор, готовый к бунту.
— Ты, вижу, понял, к чему я клоню. Женитьба на Ксении Шестовой укрепит нашу партию при царском дворе. Ксения — родня Салтыковых.
— Гроза — когда она ещё будет, а может, и стороной пройдёт, — возразил Фёдор.
Он понимал, что трудно будет ему одолеть упорство отца. Он сам надумал завести новую семью, да неудобно старому жениться раньше сына.
Никогда ещё Фёдор не чувствовал себя столь одиноким, как в эти дни. Он начал скучать по царевичу, часто приходили на память счастливые часы, проведённые с ним на охоте. Даже с братом Александром не был он в таком единомыслии, как с царевичем. Его уже не удивляло, что даже по Елене он не тосковал так, как по брательнику Ивану. Что ж, коли не судьба сойтись вместе на веки вечные... Иван — иное дело.
И Фёдор стал подстерегать случай повидаться с царевичем наедине.
ГЛАВА 24
«СТРОГИЕ ГЛАЗА — НЕ ГРОЗА»
После Новгорода в жизни Фёдора наступила мрачная полоса. Неожиданно умерла его мать, которую он особенно любил и которой был обязан духовностью и аристократическим воспитанием. Будучи из рода князей Суздальских-Шуйских, Евдокия Александровна внушила сыну высокие понятия о чести и достоинстве древних княжеских родов.
Чтобы легче было перенести горе, Фёдор поехал в Москву, где занялся чтением книг, на которые указала ему мать. Кроме того, он опасался, что отец станет понуждать его к женитьбе, о чём было говорено до смерти матушки.
Но события развивались по иному руслу: отец по окончании срока траура решил жениться сам.
После свадьбы, сыгранной скромно, в узком домашнем кругу, в доме Захарьиных появилась новая хозяйка — Дарья Головина. Это была пышнотелая, русоголовая, большеглазая женщина, довольно пригожая собой. Выбор Никиты Романовича определился, очевидно, богатством невесты и знатностью её рода.
Фёдору не понравилась мачеха. Она была полной противоположностью покойной матушке, разбитная, говорливая, общительная. В доме Захарьиных, некогда строго патриархальном, появилась шумная родня мачехи. Приходили какие-то люди, за порядком следили новые слуги. Мачеха затеяла заново обить стены в доме.
Фёдор повесил на двери своей комнаты замок, опасаясь непрошеных гостей. Сам он часами не бывал дома. Часто гостил у своих родственников, к чему прежде был не склонен. Отец строго поглядывал на него, словно хотел сказать: «Пора тебе, мой старший сын, жениться. За тобой и остальные станут склоняться, чтобы зажить собственным домом». Никита Романович не только думал об этом, но и действовал: на обширной усадьбе Захарьиных строились новые хоромы.