Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
Ионе припомнились иные минуты общения с Филаретом, его унылый вид, отстранённость от других. Они же, видя тоску Филарета, склонны были усматривать в его порывах одну лишь ненависть к своим гонителям. «Господи, спаси и помилуй раба твоего Филарета, сподобь его радостно жить среди людей», — молился Иона.
ГЛАВА 46
«КАКО СИЕ РАЗУМЕТИ?»
Дождавшись освобождения, Филарет должен был торжествовать, но что-то смутное насевалось в его душе. Ему сказали, что «Димитрий» спрашивал о нём ещё в Туле и лично распорядился послать за ним карету, чтобы вернуть из ссылки. Зная нрав прежнего Юшки, Филарет решил, что тот чем-то встревожен. «Ужели опасается,
Однако, думая об этом, Филарет не сомневался, что всё обойдётся и Марфа также не станет заводить смуту. Упаси Бог от всяких смут! Душа её тоже, поди, устала бороться с судьбой. Оба они пострадали от Бориса, и каково было ей, царице, привыкать к тяготам монастырского бытия!
В окно кареты задувало прохладным бодрящим ветерком. Далеко позади остался опостылевший монастырь. Бедному Ионе не понять причину равнодушия Филарета к монастырской жизни, не мог он сочувствовать его одиночеству и тоске. На мгновение Филарет ощутил лёгкий укол сожаления, что не дождался конца службы и не простился с Ионой, который был добр к нему, да продлит Господь его дни на земле!
Но чем ближе к Москве, тем менее благостны были мысли Филарета. Росло нетерпение увидеть Москву, родное подворье, вернувшихся домой жену с Мишаткой, брата Ивана...
Однако, странное дело, ему чудились какие-то раздоры и смуты. Откреститься бы от опасных видений! Вместе с тем из каких-то глубин его души росла уверенность, что, войдя в возраст, его Мишатка сядет на царство, и сбудутся давние чаяния Романовых, и воспрянет их род, так гордившийся родством с великим царём Иваном.
Но временно может быть иначе...
Значит, того захотел Господь. Мишатке ведь ещё не пришёл срок царствовать.
«Так присягнём же и мы временно новому царю, и пусть им будет хотя бы Юшка», — успокаиваясь на этой мысли, решил Филарет.
...И вот Москва. Торжественный въезд «царевича» на белом коне, в великолепном царском одеянии, в золотой короне, украшенной драгоценными камнями, в ожерелье, сверкающем на ярком солнце.
В толпе шептали:
— Бог, значит, спас.
— Воскрес яко из мёртвых...
Восторг охватил людей, они старались протиснуться к «царевичу». Проворным удавалось облобызать его башмаки. Это зрелище вызвало новый прилив чувств:
— Здравствуй, отец наш, Богом спасённый на радость людям!
— Ты солнце Руси! Сияй и красуйся!
«Како сие разумети? — спрашивал московский летописец. — Яко бесом прельстилися... Бесом насеяно было прельщение сие...»
Наблюдатели отмечали, однако, что восторг толпы был словно бы подогрет кем-то. Так оно, видимо, и было. Накануне через таможни в Московию проникло много подозрительных людей с литовско-польской стороны, и они пополнили ряды уличных клевретов Лжедимитрия: ведь он обещал озолотить тех, кто будет с ним в его торжественный день. Они-то и подогревали энтузиазм толпы и были главными участниками представления. Известно, что русские люди хотя и любят смотреть всякие зрелища, но участвовать в них не склонны: публичное выражение чувств претит православной душе. Удивительно ли, что самозванец, задумавший этот торжественно-умилительный спектакль, не верил своим «добрым подданным». Его чиновники скакали из конца в конец, из одной улицы в другую, чтобы доносить ему, что делается в округе, в то время как он громко приветствовал москвитян и велел молиться за него Богу.
Но отчего впереди царской колесницы шли поляки с литаврщиками и литовская дружина, а не русское духовенство и полки? Не сразу поняли русские люди, что новый царь во всём полагался на польских друзей, им-то он и обещал горы золотые. Позже поляк Бучинский
Смелые суждения самозванца соседствовали с опрометчивостью, но это мало кто замечал. Поначалу терпимо относились и к тому, что новый царь отдавал явное предпочтение полякам перед русскими — столь сильной была молва о доброте «Димитрия».
Ничто так не располагает людей к правителю, как его доброта. Москву облетели слова нового царя: «Добрым надлежит быть не на словах, а на деле. И не тот добр, кто говорит о своей щедрости, а кто воистину щедр». Последние слова были намёком на Годунова, который остался в памяти людей щедрым лишь обещаниями.
Сердца москвитян, измученных видом людских страданий, живших при царе Борисе в трепете перед опалами и гонениями, самозванец сразу покорил милостью к опальным. С почётом был принят бывший царь Симеон Бекбулатович. Годунов ослепил его, опасаясь в нём соперника, хотя страхи Бориса были смеха достойны, ибо Симеон Бекбулатович был слаб и стар, да и на царстве он был недолго — по прихоти Ивана Грозного. Но самозванец милостиво разрешил ему именоваться царём.
Родственники Годунова были посланы воеводами в Сибирь, и многие были возвеличены «паче меры». Михаила Нагого, своего мнимого родственника, самозванец пожаловал чином «великий конюший». В этой почётной боярской должности Годунов был некогда сам при царе Фёдоре. Всех Нагих, вернувшихся из ссылки Ивана Никитича Романова, князей Голицыных, Долгорукого, Шереметевых, Куракина новый царь сделал боярами, наставника своего — дьяка Василия Щелкалова — произвёл в окольничие.
Но особой милостью одарил он Филарета, назначив его ростовским митрополитом. От этой самой почётной митрополии — прямая дорога к патриаршему престолу. Чтобы возвеличить Филарета, Лжедимитрий отправил в заточение ростовского митрополита Иону за то, что в 1601 году он донёс на него царю Борису. Причина для опалы была, однако, найдена другая.
Прежний верный слуга Годунова Басманов, а ныне «верный пёс» нового царя, как его называли, с особым почётом провёл Филарета в царский дворец. Когда Басманов открыл перед ним двери, Филарет узнал бывшую любимую комнату царевича Ивана. Она была светлой и уютной. Польские шпалеры придавали ей нарядный вид. Едва Филарет успел оглядеться, как быстрой походкой вошёл «царевич». Он был в синем камзоле, золотое шитьё у ворота и петли из золотых нитей вместе с непривычным для русского глаза покроем придавали его наряду нездешний вид. Филарет окинул «царевича» взглядом, словно видел впервые. Кому он подражает? Сигизмунду? Взгляд милостивый, но манеры простоватые, и заметно, что одна рука у него короче другой. На рыжеватых волосах покоится соболья шапка, тканый верх которой украшен драгоценными камнями. Но роскошный наряд «царевича» не скрашивал некрасивость лица: нос будто расквашенный, глазки маленькие, на лбу и на носу бородавки. Тем не менее «царевич», кажется, был доволен собой. Во взгляде, каким он окинул монашеское платье Филарета и его седеющую бороду, промелькнуло снисходительное сочувствие.
— Садись, Филарет.
Самозванец указал гостю на кресло, а сам сел на невысокий трон, изготовленный для него и обшитый восточной тканью. Трон назывался малым и предназначался для частных бесед.
— Вижу, рад, что дождался моего воцарения, — продолжал самозванец. — Поставленный мною патриарх Игнатий жалует тебя ростовской митрополией. Будешь митрополитом в Ростове Великом.
Филарет поклонился. Лучшего назначения и желать было трудно. Это возможность жить в Москве, а в Ростове он будет наездами, по необходимости. Он догадывался, что ростовский митрополит Иона отправлен в изгнание. Самозванец воздал ему злом за зло. Но за что он наказал патриарха Иова, глубокого старца? Когда «царевич» был ещё монахом Чудова монастыря, не Иов ли приблизил его к себе и не дал хода доносу ростовского митрополита, чем не только спас жизнь самозванца, но и позволил ему бежать? И где прославленная доброта «Димитрия»? Где снисхождение к девяностолетнему старцу? Он согнал Иова с патриаршего престола, приказал унизить и опозорить его.