Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
Филарет вспомнил, что в монастырь ушла вся семья Варфоломея. После него постриглись мать, отец, брат. Была, значит, на то воля Божья. Филарет подумал о своём роде — Захарьиных-Романовых. У них не было монахов, не было, сколько он помнил, и усердного молитвенного служения Богу.
Сейчас, стоя перед иконой святого Николы Ростовского, свободный от суетных забот, Филарет, наверно, впервые в жизни проникновенно задумался о том, каким благом для Руси были молитвенники-монахи. Своей верой они крепили державную силу земли русской, поддерживали надежды несчастных и обездоленных. Что давало силу этим подвижникам духа? Воля к подвигу духовного служения? Но что может один
Филарет слышал, но не был уверен, что предки его вышли из Неметчины. Сам же он чувствовал себя сыном русской земли, и ему хотелось думать, что не было его вины в том, что он не прикипел душой к суровому северному краю, где судьба свела его с игуменом, что Сийский монастырь не оставил в нём добрых воспоминаний. Неволя есть неволя. «Прости мне мою невольную вину, святой Сергий, и дай мне силы в предстоящей трудной жизни».
Всю дорогу до своих костромских владений Филарет творил молитвы, благодарил Господа за то, что даровал ему эти минуты душевного просветления. Едва показались знакомые поля и лесные угодья, он не сумел сдержать слёз. Но слёз своих он не стыдился. Родные с детства места. Красота такая, что не наглядеться, и воздух такой, что не надышаться.
Когда Филарет полюбовался окрестностями реки Костромы, поднялся на взгорье, где был расположен монастырь, и осмотрел отведённые ему покои, его охватило благостное чувство. Он понял, что нельзя было и желать лучшего. Добротно обустроенные покои привилегированного монастыря, основанного некогда предком Годунова мурзой Чётом, были просторными и светлыми. Выйдешь на крыльцо — слышно, как плещется Кострома. Недалеко его наследственное село Домнино, а далее починок Кисели. Эти милые сердцу картины часто возникали перед ним в изгнании, словно райские видения. Теперь к радости возвращения примешивалось ещё и чувство, в котором ему не хотелось бы себе признаваться. Это было чувство мстительного удовлетворения оттого, что Бог покарал его мучителя Бориса. Знаком судьбы было и то, что эти палаты помещались ныне в величавых стенах, возведённых предком Годунова. Свершилось-таки возмездие над кровавым Борисом. Да будет благословенен Бог во веки веков.
Всю жизнь верил Филарет, что Господь всё устраивает к лучшему. Перемену в своей судьбе он объяснял благим промыслом. О самозваном царе старался не думать. Видел от него ласку да внимание, ну и добро. Люди благословляют его за доброту и благодарят Бога, что избыли тирана, царя Бориса. Сам он, Филарет, о том молчит: слишком много тревожных вопросов поднимется из прошлого.
Будучи человеком основательным и положительным, Филарет не любил сомнений. Может быть, и не след доискиваться истины? В жизни да и в нём самом всё переменилось. Тот, кто сидел на троне, ничем, казалось, не напоминал холопа по имени Юшка, что служил у брата на конюшне: величие в глазах, благосклонная речь и та особая манера держаться, что бывает у особ, отмеченных высокой судьбой. Ну а коли то царь не природный, надлежит ли о том не токмо говорить, но и думать особо?
Значит, судьба была сыну боярскому Юшке Отрепьеву принять царский венец. Может, и видение ему какое было, потому как с достоинством исполнил он боярскую волю. И указов Борисовых не испугался: я-де воззвание к дворянам составлю. А получат воззвание — как им пойти против царя природного! И ведь доказал свою правоту: в одном имени царевича Димитрия было больше силы, чем во всех Борисовых указах. Дерзнул к самому патриарху честь держать великую...
«Ну,
К чему Филарет не был причастен действием, то он и не считал за действие.
Живя в своей резиденции под Костромой, Филарет избегал лишний раз появляться в Москве. Не приехал он и на зов Богдана Бельского — чтобы вместе выйти к народу, дабы крестным целованием опровергнуть наветы злоумышленников, что «царь» — не истинный Димитрий. Грех клятвопреступления Филарет почитал самым смертным грехом.
Легко было грешить Богдану Бельскому. При грозном царе он был в большой чести как родственник Малюты Скуратова. При Годунове попал в опалу. И вот новый виток судьбы: Лжедимитрий дал ему чин великого оружничего. Рассчитывая, очевидно, на новые милости, Бельский и решился на клятвопреступление: бывший дядька царевича Димитрия должен был публично принести клятву, что самозванец — истинный Димитрий. Не захочет ли самозванец ложных клятв и от него, Филарета? Уж очень он милостив к нему. Боже упаси!
С тревогой думая об этом, Филарет шёл к Лобному месту. Никогда прежде он не был так несвободен в душе, как ныне. Даже в сийском заточении он был крепче духом. Он не любил жить в Ростове Великом, где всё напоминало о несправедливо изгнанном Иове Ростовском. А между тем там была епархия, коей он должен был управлять. На самом видном месте у Спасских ворот торгуют немчишки всякие. На паперти Успенского собора сегодня хозяйничают поляки. И всюду наглодушные наёмники с алебардами и бердышами.
Притихли некогда хлебосольные хозяева богатых застолий. Нерадостно и у родственников. Попрятались по углам Сицкие, Черкасские, Репнины. Бояре при встречах косились на него, но не решались открыто проявлять недружелюбие. В большинстве своём это были люди, не склонные к душевной беседе, и книжное разумение им было недоступно.
Думалось ли ему когда-нибудь, что столькими огорчениями встретит его Москва, когда он вернётся из опалы? Он не мог освободиться от чувства, словно обретённая свобода тяготила его.
И вот новое искушение — быть свидетелем обращения Богдана Бельского к народу, о чём тот его просил особо.
Возле Лобного места собралось много любителей всякой публичности. Богдан в роскошном кафтане, в красных, шитых узорами сапогах стоял на возвышении. Он заметно волновался и знакомым жестом поглаживал чёрную курчавую бороду. Некогда Годунов велел выщипать её по волоску, чтобы унизить бывшего любимца Грозного. Борода отросла, хотя не была столь пышной, воистину библейской, как прежде, но с той поры в душе униженного боярина укрепилось мстительное чувство к Годунову. Филарет понимал, что и в эту минуту Бельским руководила злоба на Бориса.
Вот Богдан снял с груди образ святого Николая и, поцеловав его, поклялся, что новый государь — истинный Димитрий. Позже, когда стало известно, что клятва его была ложной, о Бельском скажут: «По бороде хоть в рай, а по делам — ай-ай!» Но в те минуты на глазах у доверчивых москвитян появились слёзы восторга.
— Многие лета государю нашему Димитрию Иоанновичу!
— Да погибнут враги царя природного!
Ближе к Спасским воротам там и сям кучками стояли люди, обсуждая услышанное. До Филарета донеслись слова монахов: