Москва и ее Сестры
Шрифт:
Приглашаю женщину в кабинет, усаживаю за стол. Предлагаю воды. Она отказывается.
– Как вас зовут?
Она сжимает натруженные руки так, будто боится под пытками выдать государственную тайну.
– Лена.
– Елена, а по отчеству как?
Она дергается, потом отвечает:
– Андреевна. Елена Андреевна.
– Елена Андреевна, ваш муж сейчас находится в тяжелом состоянии. У него…
Подробно рассказываю о заболевании мужа. На автомате подбираю слова, понятные немедику. В окно бьют призрачные молнии. Разряды бегут вниз по стеклу,
– Нам важно понимать, Елена Андреевна, когда в этот раз начался запой у вашего мужа. И когда появились первые признаки заболевания.
Ни фига мне это не интересно. И так знаю. Могу с точностью до часа сказать. Иващенко передо мной одергивает рукава. Она прячет черные синяки на запястьях. Ее муж – полноценная созревшая скотина. Ей не скажу, но шансов выкарабкаться у Сергея Иващенко нет. Внимательно разглядываю Елену-Аленку-Леночку перед собой. Да, ей нужна помощь. Прохожу за спиной и легко касаюсь ее. Точно, она необходима городу.
Все это время она что-то говорит. Шершавые слова сталкиваются друг с другом и осыпаются лузгой на стол. Обычно так я вижу попытки оправдать домашних насильников, дебоширов, алкоголиков и прочих мелких бесов.
В уши вторгается голос Елены:
– Нет, вы не подумайте, он хороший. Когда не пьет, он по дому помогает. И добрый.
Даже не спрашиваю, как часто это бывает. Иващенко продолжает:
– Если бы сынок наш жив остался, так бы не случилось.
Черта с два, алкогольный штопор произойдет на пару лет позже. Обязательно.
– Сереженька тогда переживал страшно, что мальчик…
Не спрашиваю, знаю, что трехлетний малыш попал под машину, когда его папаша выпивал с корешами в кустах за детской площадкой. Зачем ей это напоминать. И не будоражу память другим ребенком, что погиб в ее животе после побоев.
Снова легко касаюсь Елены и приказываю:
– Берите бумагу и пишите.
Как сомнамбула, на розовом квадратике она царапает телефон и имя дежурного нашего отдела помощи. Сопротивляться командам она не может. Исполняю служебные обязанности, ничего больше. Возможно, Совет меня и взгреет. Недаром бабуля говорит, что на меня приходится львиная доля «найденышей». А, где наша не пропадала. Эта маленькая несчастная женщина нужна Москве. Не знаю зачем, но город заявляет права на нее.
В дверь стучат. Это Леня. Явился. Елена прощается и быстро уходит. Князев виновато смотрит на меня.
– Михалыч, не буду тебя ругать. Сам знаешь, опаздывать плохо. Что опять стряслось?
Он разводит руками. Понятно, то ли сопли, то ли роды. Ладно.
– Лень, прошу тебя, займись Иващенко. Он, конечно, сволочь, но мы обязаны. Что-то хирурги упускают.
Князев кивает. Большего пока от него не добиться.
– Тебе сколько нужно, чтобы подключиться?
– Ну, полчаса максимум. Если хирурги уйдут. Девчонки все собрали уже.
– Проверь контур. А то, как в прошлый раз, чего перепутают.
Он снова кивает.
– Кофе хочешь? Как маленькие?
От напитка отказывается. Улыбается, в глазах загораются искорки. Коротко говорит, что одна из дочек принесла пятерку по рисованию.
– На Новый год поедешь куда-нибудь?
– Нет. Дежурить буду.
– Лень, давай тридцать первого я выйду? Я могу. А ты эту ночь с семьей проведешь. Для разнообразия, а?
– Я спрошу. Нине скоро рожать, – проговаривается он.
– Ладно. Пойдем посмотрим Иващенко. Заодно анализы полистаю. Уже девять. Должны быть готовы.
В отделении все при деле. В буфете сидит Настя. Она дома не завтракает, и ее кормит добросердечная баба Валя, наша санитарка. У нее то ли шесть, то ли семь внуков и огромный опыт, как накормить не желающего есть. По-моему, она отслеживает график Грин и специально приносит вкусняшки.
В ординаторской Ирочка смотрит в окно на старый корпус и прилегающие улицы. Она спрашивает:
– Илона Игоревна, говорят, это был дворец Голицына. Правда?
– Да, правда.
– Что, прям князья жили?
– Ну, не князья, а князь. Один. И недолго.
– А кто построил?
– Баташев.
– Это кто?
– Ирочка, это… Ты что-нибудь про Демидовых слышала?
– Как?
Понятно. Рассказываю о хозяине чугунной империи. Она удивляется.
За окном проступила старая Москва. Первый дом загорелся во-о-он там. Сейчас на его месте стоит другое здание. От него огонь перекинулся на соседей. На второй день пылали целые улицы. Деревянные дома вспыхивали, как солома. Никто не помогал тушить пожар. Из сохранившихся зданий тараканами выбегали солдаты. И тащили, тащили, тащили. Казалось, они разобрали бы сами стены по бревнышкам, только бы что-то получить с покоренной Москвы. Мой прекрасный город принесли в жертву варварам.
Черный дым застилал яркое осеннее небо. Огонь видели издалека. Белые стены и прекрасные колонны дворца на Швивой горке покрывала копоть. Чугунные ворота сняли с петель и бросили в стороне от проезда, чтобы они не мешали кавалеристам. Вдоль аллеи разбитые статуи валялись на земле. Хотя во дворце были обширные конюшни, лошадей поставили в церкви. Во флигелях разрушили все, что можно было сломать. Белую лепнину сбили со стен. Дубовые двери сняли и сожгли в костре. Стекла высадили.
Меня скрутило судорогой. В тот раз Призыв застал меня рядом с дворцом.
Кто-то из Совета кричал:
– Срочно! Вытащить из огня! Любой ценой!
Ослушаться невозможно. Ноги сами бежали к пылающему дому. Схватила какого-то ублюдка, выволокла на улицу и толкнула в отсутствующие ворота. Тот немного пришел в себя и залопотал:
– Мюра, Мюра!
Да хрен бы с твоим Мюратом, лучше бы сдох под Бородином. Но нельзя, долг превыше всего. Потом члены Совета объяснили: неаполитанский король погубил армию при отходе из Москвы. А недоносок в те сентябрьские дни его где-то от чего-то спас.