Москва в огне. Повесть о былом
Шрифт:
— Говорят, что и бомбочки заготовляют, а кто и где — неизвестно, — сообщил на ухо Костя. — А вот она и кухня! Заходи, братуха!
Мы подошли к большому, казарменного вида, зданию. У дверей толпился народ. Люди входили и выходили. Из дверей клубами валил нар.
Прохоровская кухня внутри представляла собой большую казарму-столовую с Кировым полом и закопченными деревянными стропилами. Она была сплошь заставлена грязными столами и скамьями и набита рабочими до отказа. Среди них и в самом деле было много женщин, иные с детьми на руках.
Когда
— Черная сотня собирается — быть скандалу…
Ловко работая локтями, Костя провел меня к столу президиума, за которым сидели двое мужчин и одна женщина. Председательствовал мужчина. Под рукой у него стояла большая медная кружка, заменявшая колокольчик. Призывая к порядку, председатель барабанил по кружке железной палочкой.
— Это товарищ Медведь, — сообщил мне на ухо Костя, — эсер, понятно, а рядом Иванов — наш партийный организатор.
Медведь выглядел довольно простодушным рабочим лет под тридцать, с кудлатой головой и увесистыми кулаками, лежавшими на столе. Палочку он держал в правой руке наготове. Товарищ Иванов — рабочий-текстильщик, русый, сероглазый, с волосами, подстриженными под гребенку. Облокотившись грудью о стол, он спокойно поглядывал но сторонам.
Справа и слева от стола стояли два красных знамени. На одном была надпись: «В борьбе обретешь ты право свое!» — лозунг эсеров. На втором знамени белой краской было написано: «Долой самодержавие! Да здравствует социал-демократическая республика!»
Мы встали у второго знамени.
— Это я расписал так, — похвастался Костя. — Товарищ Иванов сказал, что все правильно.
Я не стал спорить. Вдруг меня кто-то толкнул в плечо.
Я оглянулся. За моей спиной стоял дядя Максим.
— Говорить будешь? — спросил он, кивнув головой в сторону трибуны.
— Для того и пришел, — ответил я, пожимая его шершавую руку.
— Ну, давай бог, — усмехнулся дядя Максим. — Смотри не сорвись. Здесь тебе не домашняя прислуга…
Признаться, такое предупреждение заставило меня подтянуться.
А митинг уже был в разгаре. По соседству со столом президиума на опрокинутом ящике, заменявшем трибуну, спиной ко мне стоял какой-то неказистый рабочий в потрепанном полушубке и в заячьей шапке, съехавшей на затылок. Говорил он жиденьким голосом, часто вытирая рукавом пот с лица. Его все слушали внимательно, снисходительно улыбаясь, изредка подавая реплики с мест.
— Я, землячки, как говорится, не того… не против тоись. Вы говорите, долой «его»? Ладно. Пусть будет долой. Я тоже слыхал, что он вроде как басурманом стал…
Женщины зашумели:
— Но, но, ты не очень расходись!
— Не смей царя трогать!
Отмахнувшись от них, как от назойливых мух, он продолжал:
— Я, как говорится, язви тя, на все согласен. А как касательно заработка? Будет прибавка ай нет… ежели, скажем, революция?
Со всех сторон посыпались реплики:
— Будет, Парфеныч!
— Беспременно
— Республика — она за рабочих, Парфеныч, и за мужиков тоже.
— Ладно, пусть будет республика! — согласился Парфеныч, снова смахнув рукавом пот с лица. — Я, как говорится, не против. А земля как? У меня в деревне свой домишко есть. Домишко, знамо дело, плевый, а все ж таки хозяйство.
— А земли как раз на могилку?
— Об этом и речь. Мою землю, землячки, одним задом накрыть можно. Сел — и нет земли!
Дружный хохот прокатился по кухне.
Ба-а, знакомая фраза! Да это тот самый задиристый мужичонка, которого я видел с верхней полки вагона по дороге в Москву. Только кума не видать.
— Уговор лучше денег, землячки, — продолжал разошедшийся Парфеныч. — Главное — чтоб прирезка земли была. За нее, матушку, и подраться можно, и «долой» кричать. Могу даже в дружинники записаться, коли на то пошло!
Парфеныча проводили с ящика-трибуны дружными криками и аплодисментами. Не хлопал и сердито хмурился только один высокий чернобородый мужчина, стоявший перед самой трибуной.
Костя живо подскочил к председателю и что-то шепнул ему на ухо. Тот повернулся ко мне:
— Давай говори, товарищ! Надо о стачке.
Я уже шагнул было к ящику, по тут, не спрашивая разрешения председателя, на ящик вскочил чернобородый мужчина и сразу заговорил бурно, яростно, словно сорвавшись с цени:
— Кого вы слушаете, братцы? Чего рот разинули, бабы? Вам говорят — долой царя, помазанника божия долой, а вы хлопаете? А вы знаете, кто на его место сядет? Вы знаете, что это за республика такая? — Чернобородый бешено ткнул пальцем в сторону нашего знамени. — Вот она, полюбуйтесь! Социал-демократическая называется!
Председатель попытался остановить самочинного оратора, но работницы дружно зашумели:
— Дайте говорить!
— Не затыкайте рот!
— Пусть говорит!
— Свобода!
— Ага-а-а, боитесь правды! — подхватил чернобородый. — А я скажу! Ваша республика — царя долой! Бога долой! Попов долой! Вот ваша республика! Слухайте, бабы, как только придет республика, все церкви закроют, алтари ограбят, наших детей оставят некрещеными, всех баб и девок сделают общими! А вы, дуры, «долой царя» орете, безбожникам хлопаете…
В сильнейшем гневе Костя сунул руку за пазуху и прошипел мне на ухо:
— Хочешь, я ему пулю в рот всажу? Это наш мастер, черносотенец. Ох, и вредный, черт!
— Нет, друг, воздержись пока!
Между тем черносотенец все больше овладевал вниманием собравшихся, особенно женщин. Всю силу своего дикого красноречия он обрушил на врагов царя и бога, на революционеров, на республику, на студентов, на чужих людей, которые якобы баламутят рабочих.
С каждой секундой атмосфера накалялась. Слушатели все теснее сдвигались у трибуны-ящика. Казалось, вот-вот бросятся на наши знамена, на сидящих за столом, на дружинников. Наконец женщины разразились неистовыми криками: