Моссад. Тайная война

Млечин Леонид

– Мы вернулись после войны, и я сказал жене: «Поедем в Ахенхоф, может быть, найдем кого-то из знакомых». Но это была напрасная надежда. Местечко обезлюдело, и никто из прежних обитателей сюда не вернулся. Что произошло с Гансом и всеми, кто работал в приюте, не знаю. Считал, что нацисты разделались с ними.

– Так, – произнес удовлетворенно следователь, – похоже, мы имеем дело с призраком, вернувшимся с того света.

– А что испугало доктора Берфельде? – задал вопрос Эдер. – Почему он попросил защиты у полиции?

– Он сообщил, что его угрожает убить человек, который хочет ему за что-то

отомстить, – нехотя рассказал следователь. – У нас не было информации, которая свидетельствовала бы о том, что существует опасность для жизни доктора. Но на всякий случай я прислал полицейского, что не помогло предотвратить преступление.

– Я, честно говоря, сильно сомневаюсь, что ваше видение, господин Эдер, и смерть доктора Берфельде как-то связаны между собой, – упрямо сказал Гебхард. – Что это еще за граф Монте-Кристо? И за что можно мстить врачу? Нет, тут какое-то более тривиальное преступление.

– Там будет видно, – молвил рассеянно следователь. – Сейчас важно найти следы вашего Ганса.

– Архивы приюта не сохранились, – предупредил его Эдер. – В конце войны нацисты все уничтожили.

На следователя пессимизм Эдера не произвел впечатления.

– В нашем бюрократическом государстве, – поучающе поднял палец Вессель, – ничего не пропадает. Надо только уметь искать.

Он закрыл свой портфель и вышел.

– Рюмочку чего-нибудь покрепче? – предложил Эдер доктору Гебхарду.

– Не откажусь. Я должен был участвовать в земельном съезде врачей, выступать, но теперь вынужден все отменить, – пожаловался Гебхард. – Выступление мне сейчас не по силам.

Эдер вернулся с бутылкой французского коньяка и тремя рюмками.

– Я уже забыл, когда Берфельде стал главным врачом?

– По-моему, в сорок седьмом году. Сначала у него были какие-то недоразумения с оккупационными властями.

– Почему? – насторожился Эдер. – Он не служил ни в армии, ни в СС.

– Не знаю, – ответил Гебхард. – Я никогда его не спрашивал. Наверное, напал на слишком рьяного антинациста. Тогда же было настоящее сумасшествие, хватали и виновных, и невиновных.

– Но, в конечном счете, все уладилось?

– Да, он прошел денацификацию и получил право работать. В Кельне не захотел остаться, перебрался сюда.

Гебхард налил себе еще коньяку.

Заскрипели ступеньки лестницы, ведущей наверх. Черил проснулась и присоединилась к мужчинам.

– Мы разбудили вас, – с сожалением сказал Гебхард.

Пока Мариссель излагал ей события прошедшей ночи, Эдер приготовил завтрак.

– А что это за приют Ахенхоф? – спросила Черил.

– Он существовал здесь с начала века. Для детей, родившихся психически неполноценными. В основном это были сироты или те, кого родители не могли или не хотели воспитывать.

– И что стало с приютом?

– Нацисты уничтожили. В рамках программы эвтаназии.

– А-а, – протянул Гебхард. – Дурацкая идея. И всех детей?..

– Удалось спрятать лишь нескольких, кого согласились взять крестьяне из округи.

– Так этот ваш Ганс – мститель за убитых детей, так, что ли? – пробормотал Гебхард. – Но при чем здесь Берфельде? Разве он работал в приюте?

– Нет, Берфельде в приюте не было, – ответил Эдер. – И я до войны никогда не слышал его имени.

– Фантастическая история, –

пробормотал Гебхард. – Пойду-ка я домой, а то окончательно сойду с ума. А вдруг этот ваш Ганс ополчился на всех врачей? Впору и мне просить защиты у полиции.

Эдер проводил его и вернулся.

– Господин Эдер, простите меня за болтливость, – произнес Мариссель. – Это я рассказал о вашем «видении»…

Эдер отмахнулся:

– Вам не о чем сожалеть. Какие тут секреты в такой ситуации.

– То, что вы рассказали о детском приюте, это и в самом деле так ужасно? – запинаясь, задала вопрос Черил. – Нацисты убили всех детей? Просто потому, что они больные?

Эдер кутался в теплую куртку, ему явно нездоровилось.

– Приютом занималась зондеркоманда СС. У нее был приказ – уничтожить всех, чье существование вредит нравственному и физическому здоровью нации, как тогда говорили. А люди вокруг… Немецкий народ был равнодушен к судьбе детей-калек.

– Я работал тогда в кельнском епископате, – продолжал Эдер. – Я ушел из школы, потому что не мог преподавать то, что требовали нацисты. Проповеди нашего епископа, человека мужественного и честного, произвели на меня впечатление. Я подумал: вот человек, рядом с которым я должен быть в такое время. Он, не скрываясь, говорил о своей оппозиции режиму.

В начале сорокового года эсэсовцы потребовали выдать им тридцать детей-калек. Они подогнали к приюту серый автобус с занавешенными окнами. Эти автобусы, использовавшиеся зондеркомандами, принадлежали нацистской организации «Бесплатная перевозка больных». Директор не отдал детей, и епископ его поддержал. Эсэсовцы уехали. И мы успокоились, решив, что дети спасены.

Разумеется, мы недооценили силу и настойчивость партийного аппарата. По распоряжению партийной канцелярии в приют прислали анкету. Каждый воспитанник должен был пройти планово-экономическую регистрацию. В анкете были два главных вопроса: диагнозы больных и их расовая принадлежность. Директор приюта скрывал у себя нескольких еврейских детей, и нацисты узнали об этом: ведь в приюте работали не одни праведники.

Наибольшей опасности подвергались самые беспомощные и неработоспособные обитатели приюта. Тогда директор собрал всех нас, кому он доверял, и попросил написать новые истории болезни. Мы сидели всю ночь, и к утру больничные карты были исправлены в пользу несчастных детей. На основании новых больничных карт мы ставили в анкетах спасительные пометки: «условно работоспособен», «способен к обучению». Но и эта победа была недолгой.

В конце концов, нацистам просто надоело с нами возиться. Эсэсовцы явились в приют и вывезли всех, кого сочли недостойными жизни. Воспитательницы рассказывали мне потом, что дети, даже не понимая, что именно их ждет, уезжали с криком и плачем.

Мальчики постарше срывали со стен портреты Гитлера и топтали их ногами. Воспитательницы, плача, увязывали им узелки с одеждой и упаковывали игрушки, хотя было ясно, что игры для этих детей закончены навсегда.

Директор приюта уже ничего не мог поделать. Он все-таки хотел остаться на этом месте, чтобы избежать худшего. На его место могли назначить человека, который разом отправил бы весь приют на эвтаназию. Директор жертвовал одними, чтобы спасти других. Он еще на что-то надеялся.