Мост к людям
Шрифт:
О Мате Залке нельзя сказать: «Мы познакомились такого-то числа». Первая встреча с ним всегда казалась продолжением давнего знакомства. Он не оставлял времени для смущения, и если заговаривал первый, то как бы продолжал давно начатый разговор, будто был твоим другом задолго до первой встречи.
Так случилось и тогда, в 1930 году, между двумя заседаниями Международной конференции революционных писателей в Харькове. Я случайно оказался в фойе Дома писателей имени В. Блакитного, когда фоторепортер рассаживал группу делегатов, чтобы сделать снимок. Как только я появился, Залка крикнул: «Савва, скорей сюда!» И я очутился между ним и Людвигом Ренном. Рядом были Анна Зегерс, Эгон
Вот так же неожиданно и просто я получил от него и первое письмо, и первое приглашение пообедать у него дома и съездить вдвоем на литературный вечер в Политехнический музей. Так же естественно он появился впервые и у меня. Позже я не раз убеждался в том, что близость никогда не была для Залки результатом сближения, она наступала сразу или не наступала никогда. Зависела она только от одного — есть ли для нее нравственная почва с точки зрения самого Залки, который умел установить это до того, как впервые заговорил с человеком.
К моменту, когда он должен был уехать в Испанию, нас уже связывало очень многое. Он был значительно старше, и у меня не существовало душевной тайны, которую бы я от него скрывал. Вскоре я убедился, что и он от меня ничего не таит.
В этот мой приезд в Москву мы встретились только один раз, что могло показаться странным. Прежде я нередко останавливался у него дома. На этот раз я получил комнату в гостинице «Москва» и, сколько ни звонил, застать Залку дома не мог.
Как-то в середине дня раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в комнату вошел Залка. Он был в штатском костюме, это ему не шло: плотная, но упругая фигура куда лучше выглядела в сапогах и гимнастерке. Я слегка упрекнул его: мол, тебя совершенно невозможно стало поймать. Не отвечая на упрек, Мате сказал:
— Знаешь, Савва, я скоро уезжаю.
Я не почувствовал многозначительности, с которой он это произнес, и довольно безразлично спросил:
— Куда?
— А вот этого я тебе не скажу! — с торжествующим лукавством сверкнул он глазами.
Он не терпел пустословия и дешевых острот, не любил и легкомысленных розыгрышей, модных среди нас в то время. Поэтому мне показался странным его непонятный ответ.
— Если не хочешь сказать куда, зачем говоришь, что уезжаешь?
Лицо его вдруг нахмурилось, он положил мне руку на плечо и, глядя прямо в глаза, медленно произнес:
— Этого тоже никто не должен знать, кроме тебя. Ты меня понял?
Честно говоря, я ничего не понимал. Все мы в те годы часто ездили, но в этом, конечно, не было ничего таинственного. Я не знал, как к этому разговору отнестись, и уже готов был его принять за неуместную шутку. Но Залка не дал мне времени ни для размышлений, ни для оценки его слов. Он предложил сходить с ним в кино — завтра с самого утра, в десять.
Я думал, что речь идет о просмотре нового фильма, на который ему удалось заполучить лишний билет. Но зал стереокино, куда мы явились, был совершенно пуст — никого, кроме меня и Залки, будто кто-то устроил просмотр специально для нас двоих.
На экране происходили военные маневры — тактические учения стрелковых частей. По совести говоря, мне это было малоинтересно. Похоже, что шел журнал кинохроники, а то, для чего мы явились, еще впереди. Но после какого-то кадра Залка вдруг крикнул киномеханику: «Стоп! Повторите это место!» — и механик остановил киноаппарат и показал снова уже прошедший перед нами эпизод.
Когда мы вышли на улицу, я спросил:
— Мате, что все это значит?
Он не смутился и вместо ответа сказал:
— Зайдем к тебе в отель.
Мы поднялись в номер, и Мате начал первый:
— Послушай, это конечно, военная тайна — я уезжаю воевать.
— Воевать?! Куда?
Ответ у него, по-видимому, был заготовлен по пути из кинотеатра:
— В Китай.
Это меня ошеломило, но я поверил. Дело в том, что о положении в Испании в газетах еще писали мало, в Китае же шла генеральская междоусобица уже бог знает сколько лет. Фын Юйсян, Чжан Цзолин, Чан Кайши — эти имена мелькали в сообщениях о боях в разных китайских провинциях. И ошеломило меня не то, что Залка уезжает воевать, а то, что я даже не подумал о подобной возможности. Ведь я знал боевую биографию Мате, знал и о продолжающейся в Китае гражданской войне, но уж слишком привык к мысли, что Залка писатель, и известие это меня встревожило, будто я вдруг услыхал сообщение о том, что война только сейчас началась.
Он мне стал подробно объяснять мировую политическую ситуацию, хоть и знал, что я ежедневно читаю газеты. Но Залка был прав, картина, которую он рисовал, была куда шире той, какую я мог себе представить из газет. Он честно признался, что в связи с предстоящим отъездом и вчера, и позавчера встречался с информированными людьми. Больше он не напомнил мне, что я не должен делиться ни с кем содержанием нашего разговора. И все же главного — что он едет не в Китай, а в Испанию — Залка мне не сказал.
Я чувствовал, что душа его переполнена и ему необходимо поделиться своим волнением. И ясно было: делает он это не для меня, а для себя. Он был возбужден, будто уже находился в самом центре событий, которые в действительности его еще только ожидали. Всегда уравновешенный, хотя и общительный, сдержанный, хоть и веселый, сейчас он говорил горячо и увлеченно, будто рассказывал сюжет книги, которая уже до конца продумана, остается только записать.
Конечно, я был польщен тем, что именно меня он избрал для того, чтобы избавиться от переполнявших его чувств. Он понимал, что надвигающиеся события лишь преддверие великой мировой катастрофы. Я к тому времени лишь однажды успел побывать в Германии и только на улице видел гитлеровских штурмовиков; он же прошел огромный жизненный путь от австро-венгерских окопов до красного кавалериста. Он уже воевал в Сибири против Колчака и вместе с войсками Фрунзе штурмовал Перекоп. Да и информирован он был куда лучше меня. Но самое главное — имел громадный боевой опыт бойца-интернационалиста и обостренное чувство политического предвидения.
Последняя страница «Добердо», романа о первой мировой войне, ставшего лебединой песней Мате Залки, была дописана только накануне. Теперь автору его предстояло начать новую страницу, но уже не в литературе, а в жизни и революционной борьбе. Такова была постоянная последовательность его гражданских функций: сперва он жил и боролся, затем писал книгу. Но это была естественная последовательность, он никогда не уходил в жизнь, словно в творческую командировку; книга была лишь логическим завершением его человеческого призвания — жить, чтобы бороться за свободу и счастье людей.