Мост к людям

Голованивский Савва

Знания он добывал своими силами — самотужно: учился всю жизнь. В личной библиотеке Первомайского почти не было книг, которые достаточно прочитать один раз, чтобы уже никогда больше к ним не возвращаться. История, философия, лингвистика, а из художественной литературы классика, и то лишь та, которая практически нужна всю жизнь. Говоря о читательских интересах Леонида, лучше всего перефразировать известную поговорку: скажи мне, что ты читал, и я скажу, кто ты.

4

…Тогда еще не существовало не только «Уроков поэзии», «Древа познания» и «Дикого меда» — не было даже и «Барвинкового мира». Не было еще и «Солдатских песен». Но зато был «Довбуш» — именно эту стихотворную

драму должен был показать киевлянам Театр имени Ивана Франко накануне войны, — были «Пролог Горе» и «Новая лирика», был ряд повестей, которые издавались и переиздавались, были и пьесы, обошедшие десятки сцен украинских и русских театров.

А главное — сложился уже, был значительной и самостоятельной творческой личностью сам Леонид Первомайский, знавший, чего он хочет в поэзии и жизни, целеустремленный и широко образованный. Был он человеком чести и гражданского долга. Даже если в чем-либо ошибся, оценка или поступок всегда являлись следствием твердого убеждения. Представления менялись с течением бурного времени: для творческой личности не существует неизменных догм. Ведь, как утверждал Гёте, изменение взглядов и вкусов и есть вернейший признак того, что человек живет, а не только существует.

Чистая совесть и гражданская ответственность — двумя этими категориями Леонид Первомайский руководствовался и в дни войны. Он не был военнообязанным — военкомат снял его с учета из-за плохого зрения, еще когда поэт жил в Харькове. Однако физическая близорукость не оказалась определяющей — решала дальнозоркость гражданина, который не мог в такую минуту не быть со всеми.

Совершенно отчетливо вижу его и теперь — в пестрой рубашке с расстегнутым воротником: он склонился над только что написанным стихотворением для газеты «Комуніст». Услышав, что кто-то вошел, поэт оторвал глаза от бумаги и, узнав, посмотрел на меня, уже переодетого в военную форму; посмотрел расстроенно и печально: понял, что я забежал проститься.

Это было в воскресенье 22 июня 1941 года. Первый день войны…

Я попросил уладить кое-какие мои дела, с которыми не успел справиться. Первомайский пообещал. Зная его, я не сомневался, что обещание будет выполнено. Он обнял меня, как мне тогда показалось, виновато: чувство вины того, кто остается в безопасности, перед тем, кто уходит в военное пекло — возможно, навсегда.

Дней через пять я вернулся из-под Львова, накануне захваченного фашистскими войсками. Наш дом стоял пустой — всех, кто не подлежал мобилизации, эвакуировали на восток. Не сомневаясь, что и Леонид уехал со всеми, я на всякий случай все-таки позвонил ему из своей пустой квартиры. Никто не ответил.

Но первый, кого я встретил, очутившись через час в Броварах, где разместилось Политуправление фронта, был именно Первомайский. Гимнастерка с петлицами рядового бойца, пояс с портупеей и пилотка — все это, однако, не придавало ему воинственного вида.

Я не спросил, почему он очутился не на востоке, а на западе от Киева. Хорошо зная этого человека, я понял, что заставило его поступить именно так. Конечно, он мог делать свое дело и в Уфе, тем более что лозунг про тыл как про кузницу, в которой куется победа, его оправдал бы. Но Леонид Первомайский знал, что поэзия отличается от всякого иного оружия еще и тем, что ее можно создавать и под огнем. Вскоре он это блестяще доказал, создав прекрасную книгу «Солдатские песни».

Мы сидели на крыльце какого-то небольшого домика, и он слушал мой рассказ о том, что я видел подо Львовом. Веселого в этом рассказе было мало. Я выглядел, пожалуй, несколько растерянным, так как, с минуту помолчав, Леонид сказал:

— Все кончается. Надо перенести и это.

Его убежденность и железная последовательность были результатом глубокой вдумчивости.

А то, что происходило в первые дни войны, надо было понять. О выводе, к которому пришел Леонид Первомайский, наблюдая своими глазами события, происходившие вокруг, говорит его знаменитое стихотворение «Земля», написанное в тяжелейшие дни отступления, когда нетрудно было и растеряться.

Отступая под сокрушительными ударами врага, немало бойцов брали горсть родной земли, чтобы носить ее на груди как дорогой талисман. Комок земли, поднятый поэтом на ржавом осеннем пути в краю своего детства, став образом того стихотворения, перерос в красноречивый символ.

Я пронесу его сквозь все бои, Как кровь свою, как помыслы свои. Моя душа сольется с ним навеки. Теперь он всю мою судьбу хранит, Как пепел Клааса, и в сердце мне стучит, И в снах бурлит, как в половодье реки. Он поведет меня в моей борьбе. Пройдет в походах трудная година, Настанет день, и я верну тебе Комок земли нетленной, Украина! (Перевод М. Алигер)

После встречи в Броварах мы не виделись около месяца.

Встретились в Харькове ночью, возле бывшего дома ВУЦИК, который горел, подожженный вражескими бомбами. Пожарники и бойцы старались погасить огонь, высоко в небо взлетали струи из брандспойтов, но здание пылало, освещая небо над городом зловещим заревом.

Не в ту ли ночь я услышал это стихотворение из уст автора? И кажется, только в то мгновение почувствовал вдруг неожиданное облегчение очищения, которое дает трагический сюжет в исполнении подлинного поэта. Будто до этого времени, занятый ежедневными переездами на случайных машинах с одного участка фронта на другой, видел только внешние признаки событий и вот теперь, услышав это полное трагизма стихотворение о тяжкой боли и вере в победу, почувствовал подлинную решимость.

Работая на фронтовом радио, Леонид Первомайский обладал одним преимуществом перед нами, корреспондентами фронтовых газет: у него была трибуна, с которой он имел возможность выступать с произведениями на родном языке. Первомайский писал стихи, сразу же шел к микрофону и читал их, зная, что люди, сидящие у приемников в тревожном ожидании новостей, слушают и его.

Лютая зима 1941—1942 годов стала тяжким испытанием для многих писателей-фронтовиков. Нам, не имеющим личного транспорта и вынужденным все время передвигаться, «голосуя» на заметенных снегом дорогах, тяжело приходилось в продуваемых шинельках и хромовых сапожках. Пожилые, простудившись, застревали в санбатах, лишенные возможности выполнять свои корреспондентские обязанности. Кончилось тем, что кое-кого из них командование вынуждено было отчислить и отрядить в тыл.

Но Первомайский держался. Он оказался неплохим кавалеристом — в тридцатых годах, находясь на Памире, научился ездить верхом. Такой способ передвижения давал возможность остановиться перед случайной хатой или землянкой и согреться, если уж холод слишком донимал.

Но летом Леонид захворал. Вскоре он мне писал:

«…Пугает немного зима (речь идет уже о следующей зиме. — С. Г.), после летней болезни я чувствую себя не вполне здоровым, постоянные переезды очень утомляют меня, — что будет, не знаю, однако дал себе слово без жалоб переносить то, что будет. Вы же знаете мой упорный характер — от своего я не отступлюсь…»